Сергей Минцлов - За мертвыми душами

На корме, облокотясь на руль, сидела Люлю. Лазо с гитарой на коленях полулежал на носу; веслами беззвучно и мерно работал Булкин.

— Душа моя мрачна!.. скорей певец, скорей, вот арфа золотая!! — с пафосом произнесла Люлю.

— Спойте, спойте!! — поддержали другие; говор утих.

Среди глубокого безмолвия на носу прозвенел мягкий, грудной аккорд гитары, за ним второй.

— Булка, начинай! — проронил Лазо. — Я осип что-то немного от чая… — И он опять перебрал струны.

вырвался в высь чистый, что хрусталь, голос Булкина:

Фет, музыка и ночь заворожили всех; ничто не ворохнулось в лодке, и она скользила вперед, с застывшими на взмахе веслами.

продолжали обвевать негой и лаской баюкающие, прозрачные слова и звуки. Но вот певец как бы оглянулся на оставленную им где-то далеко землю, серебряный голос его дрогнул и в нем зазвенела особая нежность:

— Браво! браво, мосье Трике!! — пропел Лазо, когда Булкин кончил. Раздались аплодисменты.

— Теперь песенку Трике! — приказала Мися, закутываясь плотнее в темную накидку.

начал Булкин, и перед моими глазами как въявь вырос «француз, подбитый ветерком», с рукою у сердца и отвешивающий изящный и почтительный поклон.

За куплетами последовало несколько романсов Кюи и Вердеревского.

Музыка — это высшая магия. Хорошего певца или музыку вы слышите только в первые мгновения, затем все исчезает перед вами: звуки претворяются в образы и чувства. Время утрачивается: в секунде содержатся годы. Мир видишь сверху; в неожиданной, новой окраске вновь переживаешь изжитое, и, как птица, залетевшая в комнату, томится и бьется в тесной оболочке пробудившаяся душа.

После Булкина заставили петь Лазо, и он хриплым, но все еще приятным баритоном мастерски исполнил несколько цыганских романсов.

— Господа, а который час, не пора ли домой? — спросила наконец Тася.

— Не знаю!.. у моих часов заржавел организм! — ответил Булкин.

— Этот господин коверкает язык и воображает, что он декадент! — презрительно произнесла Люлю, обращаясь ко мне.

— Разве? — лукаво удивился Булкин. — А я думал, что совершенствую его, как вы! Надо же идти в ногу с веком!

Лодка описала широкую дугу и устремилась обратно в непроглядную темень. Из-за одного из поворотов красным глазом уставился на нас фонарь, и скоро мы шумно стали высаживаться на пристани.

Опять рассыпались огни по аллее. Булкин завозился у лодки, отстал и, размахивая длинным красным фонарем, бегом догнал нас.

— Погодите, неблагодарные!! — кричал он. — Я вас катал, а вы ускакацию от меня сделали! Мадам? — тоном нежного укора обратился он к жене, продевая руку под ее локоть. — Отчего вы меня не по дожде?

— Ванька, а ведь ты в самом деле начинаешь вырождаться! — ответила Мися.

На балконе на накрытом для ужина длинном столе уже горели в белых матовых колпаках три высокие лампы.

Увидав расставленные всем тарелки с простоквашей, Булкин скроил страшную физиономию.

— Как, опять проскакаша?! — воскликнул он.

— Ешь, ешь!! — ответила Алевтина Павловна. — Это полезно, особенно Тасе с Мисей в их положении!

— Но ведь я-то не в положении?! — прижав обе руки к груди, вопросил Булкин. — Я-то за что осужден каждый вечер проскакашей питаться?!

Его усадили, Мися подвязала его салфеткой и приказала съесть всю тарелку. Ужин начался весело.

Среди ужина Тренк вдруг выпрямился и раздул щеки.

— Ваших взглядов я никак не уясняю себе! — оскорбленным тоном произнес он, продолжая свой разговор с Булкиным, сидевшим против него. — Помилуйте? — как бы апеллируя, обратился он ко всему столу. — Все от мужика до барина ходатайствуют завести у себя все лучшее… — Тренк загнул палец: — петуха породистого… — Он загнул второй палец и стал продолжать делать это и дальше, — собаку породистую, свинью породистую, корову породистую, лошадь породистую! Стало быть, порода что-то значит? Значит, в породе есть все дело?

— Совершенно верно! — согласился Булкин. — Но ваша теория, как выдающегося коннозаводчика, кажется мне несколько односторонней: чтобы осчастливить и переродить человечество, еще недостаточно послать в турне по России несколько десятков племенных баронов! Кроме породы, нужны и реформы…

Барон опешил и несколько секунд сидел, шевеля бритыми губами и не зная, что ответить.

— Позвольте?! — взъерошился наконец он. — Но разве про племенных баронов я что-нибудь говорил? — я имел в виду странное, неестественное желание упразднить дворянство и поставить, как это говорится, в углу стены, холуя!

— Кто же вам сказал об этой жажде обзавестись холуем?

— А хоть бы вы: пять минут назад вы объявили, что лучший способ правления — республиканский!

— Вы изумительно верно схватили мою мысль, но холуя в виде мечты я не выставлял!

— Вы хвалите республику, это одно и то же! Сегодня объявят республику, а завтра в ней президентом рассядется и будет через зубок плевать ваш лакей Ванька Беспалый?

— Алевтина Павловна, да запретите им говорить о политике?! — закричал Лазо.

— Да, да!.. курить сигары и ссориться можете на дворе! — поддержала Тася.

В тоне ее все время чувствовалось какое-то пренебрежение.

Алевтина Павловна постучала палкой.

— Я вас помирю! — сказала она, — наилучший образ правления — это палка… и при том самая крепкая! А звать — зовите ее как угодно!

Лазо захлопал в ладоши и принялся целовать руку Алевтины Павловны.

— Браво! вы Соломон!! — кричал он. — Совершеннейшая истина! Первое дело — твердым по голове и сейчас все придет в порядок и прояснение мозгов сделается!!

— Бедный ты у меня тварючек! — произнесла Мися, — говоришь одни глупости! Вводить республику в России я тебе запрещаю!

— Слушаю! — воскликнул Булкин и приложил ко лбу ладонь правой руки.

После ужина Тренк и Булкин проводили нас в назначенную нам комнату; Тренк раскланялся у дверей ее, а Булкин вошел вместе с нами и заботливо осмотрел, все ли приготовлено как следует. Отведена нам была биллиардная — просторная и несколько мрачная. На длинных, темно-зеленых диванах, у противоположных стен, белели две постели. Я первым делом распахнул все три окна и открыл портьеру у своего изголовья.

— Вам свет помешает спать? — сказал Булкин.

Лазо схватил его за локоть.

— Тссс! не противоречь, — вполголоса, как бы по секрету сообщил он, — он ведь у меня поврежденный!