Сергей Шаргунов - Ура !

Преступление, потеряв таинственность, стало реальностью, такой, как белый свет. Но за стеклом стенда... там преступление по-прежнему олицетворяло леденящее душу зло, и прозрачная, но твердая грань отделяла человека от этого зла. Вокруг были декорации, а настоящая реальность - за стеклом. За стеклом жила, цвела, дышала моя Родина. Родина моего детства.

БАБА МОЯ

Не забывай своих предков. Альбомы храни в шкафу. Я люблю рассматривать седенькие фотки. Дальше мы течем чьей-то красной кровью. Часто в предутреннем сне я чувствую, как каждой косточкой звенит во мне кто-то.

Из всех бабок и дедок в живых я застал Анну Алексеевну. Родилась в поле, под низким, в тучах небом. Лет шестнадцати от роду пошла замуж за пацана из города Еткуля. В новом доме жилось обидно. Свекровь хищно щипала и корила: "Беднота!" Сам пацан работал машинистом паровоза, неделями пропадал. Как-то свекровь послала Аню на станцию торговать мочеными яблоками. А там по своим делам высадился Анин брат. Шел-шел, смотрит: сестрица торгует. "Ах ты сродная моя! Разве ты торговка?" ("А я как зареву!" - рассказывала впоследствии бабушка.) Брат ее, ревущую, крепко увлек за собой в родной их дом, всю дорогу они сочно хрумкали мочеными яблоками. О, Анюта! - губастое сероглазое личико.

Вскоре подвернулся второй муж. Иван Иваныч. Его она знала еще с детства. Он женился на ее подружке, веснушчатой Маше. Но... В жаркий день 1927 года Маша, приникнув губами к ручью, вместе с водой проглотила "конский волос". Знала бы Маша, что некто С. Шаргунов про нее напишет. Но она не знала ни о чем. Я ей кричу с этих страниц: "НЕ ПЕЙ ИЗ РУЧЬЯ, МАША!" Напрасно, не слышит. Можно больше шрифт сделать: "НЕ ПЕЙ!" Жаркий день, сушняк в девичьем рту, жадность к потоку. На колени встала, нагнулась, закатала подол. Выхлебывает! "Конский волос" в ней уже. Впрочем, не будь этого "волоса", не родился бы я... Умирала она тяжело, распухшая горлом. Лежала с глазами, полными слез. Анна прощалась. Похоронив Машу, Иван через неделю сыграл с Анной свадьбу.

Из бабушкиных рассказов: "Ночью лежим, а он меня не трогает, к стене отвернулся. Я ему: "Чего ты?" Он: "Праздник большой церковный, нельзя"". При подобной религиозности Иван Шаргунов был офицером НКВД.

Грохнула война, его отбросило под Ленинград. После боя раздал солдатам на пятьдесят грамм больше положенного. Швырнуло на передовую, в штрафной батальон. "Дорогая Анюта! Судьба моя переменилась не на долгие сроки... Победа будет за нами!" - писал он в последнем письме. За три дня до освобождения из разряда смертников. И пошел в атаку... Пуля попала в сердце, пробив и скомкав схороненную там фотографию светленького мальчика (моего отца). Деревенский дитятя, простреленный пулей, возился на пыльном полу, играл в войну. И вдруг зарыдал, бросился к матери на кухню. "Что, что такое?" - "Папку убили, папку убили!" - кричал... Был больно бит, но, заходясь в отчаянном плаче, повторял: "А я же не виноват! Папку убили!"

Сквозь военные годы Анна везла дитя из Кировской области в Свердловскую. Устраивалась работать в городках, уборщицей, в серых гостиницах за конторкой. При одном из таких переездов сына пришлось на сутки оставить у бабы-яги. В избе, в тайге. Пускай баба-яга последит за малышом. Волосатая и мордастая, наклонялась: "Я тебя съем!" Мальчик светленько сотрясался. Горячо клокотали котлы. Бабы-яги тогда еще встречались, невымершие и недобитые.

А вот рассказ о колдуне.

Он поселился на краю деревни. Высланный. Польская фамилия, что-то вроде Войцеховский. Охотник. Смущал народ. Умел лечить, заговаривать пулю. Деду моему текло двадцать два, грамотный (подписался на "Правду"), ходил в форме с кожаными ремнями, пересекающими грудь крестообразно.

Выполняя приказ, Иван зашел за колдуном. С пистолетиком, спрятанным в кобуру. Молодцевато скрипнул сапогами и резко приказал: "Собирайся!" И глянул на смутьяна стеклянно-голубыми очами.

- Охотника повязать явился... Так-то, Шбергунов, - зловеще прошамкал щетинистый Войцеховский.

- Шаргунов, - механически поправил Иван, а нутро его уже неприятно трепетало, как у дичи.

- Ну, здравия желаю, товарищ Шергунов. - Ситуация становилась абсурдной, а колдун уже тянулся, уже здоровую розовую кисть опутывал своей гадкой водорослью.

И произошло нечто неприятное. Иван шарахнулся в сторону, потому как широкий сверкающий поток воды несся прямо на него.

- Ты что, Шергунов, с ума сошел? А? Давай колись, Шергунов! - вкрадчиво заговорила тварь.

- Вода. Вода. Водица, - бормотал мой бедный дед сухими губами не комиссара, но мальчика-слуги. Завороженно озирал лачугу, полную вязкого солнца.

Колдун бархатно рассмеялся и лукавым польским движением подтолкнул рослого гостя: "Все, мне некогда". И Шаргунов, околдованный, пошел вон.

С этой минуты Иван Иванович лишился дара речи и даже как бы одеревенел двигался, но не как живой, а как вырезанный из дерева. Целых два часа с половиной, запершись у себя в комнате, палил из пистолета во все стены, смертельно напугав жену. Вечером снова явился к Войцеховскому - там, на тухлом бесовском месте, смог говорить, но до чрезвычайности заикаясь.

- Слушай, ты! - сказал Шаргунов (нет смысла передавать в тексте его заикания). - Ты меня не донимай, а я ужо тебя как-нибудь да отмажу.

- Точно-точно? - спросил колдун.

Шаргунов кивнул. Он мог отмазать и в самом деле отмазал поляка.

В ту же ночь колдун собрал в шаргуновском доме шаргуновскую родню и заставил стар и млад дрыгаться, хором повторяя непонятные слова, расколдовывавшие Ивана. "Вроде русские, но как-то почти стихами и одно к другому приставленные, что чудо", - вспоминала бабушка.

(Недавно я зашел в развлекательное заведение "ТАНЦУЮТ ВСЕ". Туда ходят подростки, ночью никого не было, все подростки разъехались. Я прошествовал в зал танцев. "Луна - на-на-на-на!" - орал динамик, метался прожектор. Я забрался на круглый подиум. Заплясал! Как я плясал! Упоенно... Один на подиуме. "Луна - на-на-на-на!")

На рассвете дьявольский скач закончился.

- Шергунов, а Шергунов! - капризно обратился диджей, гибко гримасничая.

- Да? Что? - испуганно среагировал Иван, уже не заика.

- А давай дружить?

- Давай, - глухо согласился молодой коммунист, вслушиваясь в предрассветный лай собак и пение собачьих цепей.

Дружба не получилась. Через неделю началась великая война.

А я про свою дорогую бабушку Анну. Она, темная, класс образования, рассказывала прелестным образным слогом. Ясный окающий выговор журчал скользким льдом. Изъяснялась вольно: "И чё это я в рыбе больше всего люблю голову! Очи выем, мозг высосу..." Каждое слово округлялось под языком, как мокрый снежок в ребячьей рукавице: "Я смерть одну хочу! Заглянет она, а я ее, как с ложки, сразу сглотну". Я ей показал фото Гитлера. Она долго изучала усатенького Адольфа и вдруг принялась кромсать желтым ногтем. "Чего ты делаешь, бабушка!", а она приговаривала, отдирая жалкие лоскутки: "Гадина! Мужа мого убил..."