Иван Шмелев - Детям (сборник)

– Вот мои враги! Их здесь целая прорва, и никто на это не обращает внимания: перешвыривают из сада в сад. Пришлось взяться за дело самому. Теперь спросите: убавилось ли черепах? Это последние. – И капитан подбросил черепаху на руке. – Жаль, поздно начал. В прошлом году я уничтожил их больше четырехсот. Сейчас у меня за весну сидят до трехсот.

– Как – сидят?

– Очень просто. Я собираю их в яму. Когда набирается, я их свожу на нет. Приказываю засыпать. Что делать! Борьба так борьба! И жрут-то ведь, главным образом, японский сорт!

Капитан говорил совершенно серьезно и подкидывал черепаху.

– Но как они жрут! Пойдемте…

Капитан привел меня к яме, прикрытой досками. Откинул доски и заглянул.

– Смотрите, какая сила…

Я нагнулся. Яма была невелика, но расширялась книзу, чтобы черепахи не могли выбраться. Сперва я увидел черно-желтую сплошную кучу. Она заполняла все дно ямы, возилась, шурша костяными щитками, царапалась лапками по стенкам. Я видел хвостики, лапки и головки. Я различал маленькие черные глазки.

Капитан швырнул черепаху в яму.

– А теперь смотрите…

Он сорвал свежий зеленый побег обыкновенной лозы и бросил в яму. Мы нагнулись. Сперва в яме было все, как и раньше. Наконец начал шевелиться прутик. Вытянулись шейки и головки. Я уже не видел прутика, я видел только сплошной ряд головок. Голодные челюсти схватили пищу, подобно тому, как десятки рук схватываются за палку. Прошло минуты две – и от прутика не осталось следа.

– Вот-с, видели? Так именно они объедали мои японские лозы. – И захлопнул яму. – Иного средства нет. Вот увидите, что будет через пять лет, когда по всему побережью за этим сортом будет признана слава!

И капитан долго и с увлечением рассказывал, как возрастает доход с виноградников, а передо мной стояла виденная картина.

Ложась спать, Жоржик сказал:

– Здесь, по-моему, очень хорошо. А вам как?

– Недурно. Завтра попробуем покупаться. Ты еще никогда не купался в море?

– Нет. Ведь я никогда и моря-то не видал! Мы жили с мамочкой на Волге. Знаете, есть такой лечебный курорт – Ставрополь? Мамочка там и жила. Мы кумыс [89]пили там… А знаете, я уже был на берегу и видел, как один «рваный» человек что-то шарил в камнях… Как вы думаете, что это он делал?

– Не знаю. Может быть, рыбу ловил… А ты бы спросил…

– Я спрашивал издали, а он ничего не сказал. Он, должно быть, глухой. У него даже голова тряслась. Это почему? От старости? Значит, он скоро умрет?

– Вот, – говорю, – завтра мы с тобой на солнышке полежим. Ты будешь крепкий от солнышка, черный. Это хорошо для здоровья.

– Да. Это я знаю. Ведь сегодня понедельник, да?

– Да. А что?

– Значит, теперь они опять под землю ушли? Черные… Которые уголь копают…

– Да, одна смена работает, другая спит.

– Значит, они почти никогда не видят солнца. Ведь когда спишь, не видишь…

Не знаю почему, но я вспомнил черепах. Сейчас они лежат в яме голодные и не понимающие – зачем их сюда собрали. Скребут лапками землю, вытягивают шейки. Лежат во тьме, не зная, куда же подевалось солнце, которое они так любят.

Жоржик, задав мне еще два-три вопроса и не получив ответа, что-то бормотал сам с собой невнятно. Наконец затих. Не спалось что-то. Я тихо поднялся, чтобы не разбудить Жоржика, и подошел к окну. Море дремало, играя полосами течений на бледном отсвете молодой луны. Далеко маячили три огонька: шел пароход. Красный огонь маяка мигал с промежутками, точно усталый, засыпающий глаз.

Легкие шаги голых ног зашлепали за моей спиной, и тонкая рука легла на плечо.

– Ты еще не спишь?!

– Нет… Мне что-то скучно… – тихо сказал Жоржик, вздохнул и прижался щекой к моему плечу. – Вон паро-хо-од. Скажите, отсюда далеко заграница?

– Далеко, брат. А тебе зачем?

– Там мамочка… Она поехала лечиться… Она у меня больная ведь… то-о-ненькая…

Смотрел на море, и я услыхал, как он сказал тихо:

– Ма-ма…

По моему настоянию Жоржик должен был хорошенько отгуляться и загореть. Это было необходимо. Правда, он был бойкий, живой мальчик, но это не была та здоровая живость, которую можно наблюдать у крепких, пышущих здоровьем детей. Его живость была какая-то болезненная, быстро сменяющаяся упадком сил. Бывало, он говорит, говорит, забрасывает вопросами, сорвется с места и начинает прыгать и смеяться, швыряет гальку в воду… И вдруг затихнет. Смотришь – сидит на бережку, охватив руками колени, и смотрит в морскую даль.

– Ты чего, Жоржик? Устал?

– Да… Мне, знаете, что-то скучно…

Часами лежали мы на берегу, под солнцем, распустив исполинский «солнечный» зонтик капитана. Это были прекрасные часы покоя. Легкий прибой тихо-тихо нашептывал нам, и дали морские звали к себе, сияющие дали… Дремали фелюги [90]с уснувшими парусами на реях [91]. Курились берега мигающими струйками, как в жаркий день играют перегретой влагой поля. Смотрю на Жоржика. Его худенькое, бледное лицо, с синими на висках жилками, чуть тронуто желтизною загара. Он лежит на горячей гальке, подперев голову ладошками, и смотрит задумчиво в синеющие дали.

– Вы как думаете, там что? Там еще другие страны?

Его манила даль, ее тихая синеющая неизвестность.

Где-то там, за этим синеющим простором, лежали неизвестные страны – так мечтал Жоржик. Сколько раз рассказывал я ему, что теперь все страны известны, – он мотал головой и повторял:

– Ну зачем… Ну пусть известны… А мне хочется… Мне хочется, чтобы еще были страны… Понимаете, другие, особенные…

– Какие же это – особенные?

– Ну… я не знаю… Вот вы опять смеетесь… А может быть, есть… Вот, когда я прищурю глаза, так вот, только ма-аленькая щелочка… вот мне и кажется большая-большая страна… далеко-далеко… Голубая вся… как небо. Там цветы… – Он щурил глаза. – Большие…

– И цветы голубые?

– Нет… Ну да… Только у них бутоны белые такие, из снега… Ти-ихо там… Смотрите, краб!

Он стремительно вскакивал и крался за крабом, но хитрый краб пугался тени и быстро убегал под камень.

В одну из таких прогулок, когда мы спускались с холма к берегу моря, Жоржик таинственно зашептал, показывая пальцем:

– Смотрите, это он… Он опять что-то шарит…

Мы спустились к морю. Шагах в пяти от берега, по колено в воде, стоял старик. Как верно подметил Жоржик, его голова тряслась, должно быть от слабости. Время порядком-таки согнуло его и сильно потрепало костюм. Очевидно, он был беден как церковная мышь. На его голове как-то сиротливо сидела сильно прогоревшая соломенная шляпа с порванными полями. Засученные по колено штаны во многих местах были прохвачены ниткой, и из затертого зимнего пиджака, без пуговиц, торчала клочьями вата. Да, это был вполне «рваный» человек, как сказал Жоржик.