Яков Шехтер - Обманщик

Яков Шехтер

О Б М А Н Щ И К

Когда размножилось человечество и стало трудно ангелу смерти убивать всех осужденных, стал он искать себе помощников и придумал врачей.

Рабби Нахман

из Бреслева

рошлой ночью Моше приснился странный сон. Он снова мальчик и опять бежит через весь Бней-Брак на мельницу, с обедом для отца. Весь Бней-Брак... Тогда это была всего лишь пыльная деревушка к востоку от Тель-Авива. По её улицам не спеша проезжали на осликах бедуины, а их овцы упорно лезли в палисадник, пытаясь обглодать подсолнухи, гордость мамы Моше. Сегодня, гуляя по проспекту рабби Акивы, он никак не может сопоставить уютный мир своего детства с этой шумной городской улицей.

Его родители уехали из Молдавии в середине двадцатых годов. Сочная фамилия отца - Бендерский - на иврите усохла и скукожилась, превратившись в Бендери. Впрочем, превращения претерпела не только фамилия. Работы в те времена было не слишком много, и фармацевту Хаиму Бендери пришлось устроиться грузчиком на мельницу. Пришлось! Это ещё было большим счастьем, что из десяти претендентов управляющий остановил свой выбор именно на нём. Удивительного, впрочем, тут было мало: как потом выяснилось, управляющий тоже оказался выходцем из Бендер.

На мельницу отец добирался пешком, час туда и час обратно. Возвращался поздно, весь белый от муки и пыли. Если случалось уронить мешок, он оставался после работы и аккуратно собирал муку до последней щепотки. Спустя сорок лет его сын, Моше Бендери, старший мастер на заводе, производящем знаменитые израильские танки, повторял новым работникам:

- За свой счёт оставался, бесплатно. Домой на такси его не везли и бутерброд дополнительный не выдавали. Ценить надо рабочее место - оно источник вашего благополучия и семейного счастья.

Без хорошей зарплаты семейная гармония недостижима.

В это Моше верил свято, так же, как и в необходимость занятий спортом, привитую ему в коммунистическом киббуце.

В конце тридцатых годов Бней-Брак стал резко меняться. Сначала приехал ребе Гедалия, купив маленький домик в конце улицы, к нему потянулись его ученики, их друзья, знакомые друзей, друзья знакомых - короче - весь кагал. Потом вдруг объявился раввин из Польши и выстроил на песчаном холме, неподалёку от дома социалистов Бендери, огромную ешиву с роскошной каменной лестницей.

- Двести учеников будут подниматься по утрам в ешиву, говорил он,- и двести спускаться им навстречу!

Выглядело это просто смешно, если учесть, что во всей тогдашней Палестине можно было с трудом отыскать три сотни ешиботников.

Когда до бар-мицвы Моше оставалось всего несколько недель, реб Гедалия остановил его на улице. Июльское солнце полыхало, словно костёр инквизиции. Пыльный ветерок и сухая земля, поджариваясь на медленном огне, молили о пощаде. Только от седой бороды реб Гедалии веяло холодом. Ощущение прохлады было настолько реальным, что Моше невольно приблизился к старику почти вплотную.

- Мальчик, - спросил он - сколько тебе лет? - Скоро тринадцать - гордо ответил Моше.

- А кто готовит тебя к бар-мицве?

Моше не знал.

- Тогда передай маме, что я хотел бы с ней поговорить.

По вечерам, когда мальчишки на улице рассказывали друг другу страшные истории, имя реб Гедалии произносилось уважительным шепотом. Одни утверждали, будто ему известен Шем Гамефораш, непроизносимое Имя, дающее власть над ангелами; другие считали, что он потомок пражского Голема, искусственного человека, и потому не боится жары. Ребята постарше видели собственными глазами, как из его окна, под самое утро, вылетают и уносятся в сторону кладбища белёсые облачка, очертаниями напоминающие человеческие фигуры. Так оно было или не так, но просьбу реб Гедалии Моше бросился исполнять со всех ног.

Его мама, наверное, тоже наслушалась этих историй. Оставив без присмотра кипящий на плите суп, она поспешила на улицу, прикрывая голову кухонным полотенцем.

На следующий день, после школы, мама повела Моше к реб Гедалии.

- Он очень добрый - говорила она , поправляя на его голове новую шапочку. - И так похож на твоего дедушку, которого убили в Кишинёве во время погрома.

Шапочка Моше очень мешала, ему хотелось избавиться от неё как можно скорее.

Весь урок реб Гедалия рассказывал про древних героев, раскрывал перед Моше книги в истертых переплётах. От книг исходил сухой, дразнящий запах.

"Наверное, так пахнут тайны, - думал Моше. - Вот будет здорово, если он раскроет мне одну из них".

Вернувшись домой, Моше сразу почувствовал неладное. Глаза у матери покраснели и распухли, отец молчал, уткнувшись в газету. Только перед сном он сердито произнёс на идиш несколько фраз. Идиш Моше не понимал, его родным языком был иврит, поэтому кроме слов "коммунист" и "синагога" ничего не сумел разобрать. На следующий день родители помирились, но второй урок у реб Гедалии так и не состоялся.

В день бар-мицвы отец взял выходной, и они с самого утра поехали в Тель-Авив. Жара стояла такая, что её можно было пощупать рукой. Весь день они гуляли по городу, прошли от начала до конца набережную, постояли у нового здания Профсоюза с огромным красным знаменем на крыше, а ужинать поехали в Яффо.

Араб, повар рыбного ресторанчика, расположенного прямо на причале, орудовал над плитой с ловкостью фокусника. На какой-то миг Моше показалось, будто он сейчас повернётся и так же ловко подхватит на сковороду оранжевое солнце, которое садилось в море прямо у него за спиной.

Потом началась война в Европе, остатки уничтоженных общин хлынули в Святую Землю. Религиозным стало не хватать места в Иерусалиме, и они наполнили Бней-Брак. Эти пейсы, закрученные, словно женские локоны, черные сюртуки в белых разводах высохшего пота, клочковатые бороды и никакого представления о справедливом устройстве общества.

- Справедливо - значит поровну, - учил бывший комсомолец-подпольщик Бендери своего сына. Мальчик совсем подрос, и, опасаясь дурного влияния религиозных мальчишек, отец отправил его в киббуц.

С тех пор прошло много лет, но в памяти Моше не осталось почти ничего. Женитьба на девушке из того же киббуца, четыре войны, ранение, рождение сына, ну, пожалуй ещё та история с телефонисткой... И работа, каждый день подъём в пять, зарядка, пробежка по улицам, черный кофе, завод. Годы Моше отмерял по обуви, нещадно съедаемой стружкой от брони, которую обрабатывали на его участке. Две пары - и год прошёл.

Давно отнесли на бней-браковское кладбище отца, ушла мать, с улыбкой на пожелтевшем от страшной болезни лице. Улица застроилась корявыми домами, битком набитыми постоянно шумящими детьми. Шутка ли - в каждой квартире их по восемь - десять, в доме - сорок, на улице пятьсот!