Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2

И еще удивляло Ирину, — а сначала и смущало, — что какая бы компания ни собралась, всегда в ней к концу вечера начинались взаимные тяготения, вздохи и взгляды. Решительнее всех бывал Волосов. Не было девушки, которой бы он не объяснился в любви, а иным, по забывчивости, и дважды. Юрист Скукин ухаживал смешно: соединяя светские ухватки, с гамсуновским самосожжением чувства.

Волосов увлекался Аграфеной и Пеньковой, Скукин ухаживал то за Инковой, то за Прытковской. Один Дымкин был постоянен в нежном чувстве к Матросовой. Они без конца развивали друг перед другом идею плодовитости.

Ирина чувствовала себя одиноко в этом омуте. Может быть, за то она его и любила. Забитая, распыленная городом, она здесь находила в себе силы собраться, сосредоточиться, поверить в себя, в свою обособленную личность, как верила она в это в зеленой глуши своего городка.

Однажды, вскоре после того, как уехал отец, на вечеринку пришел новый человек в форме технолога, с довольно красивым, но жестким, тонким лицом. Беспорядочный спор о только что начинавших тогда появляться брошюрах футуристов примолк. Кое-кто встал со своего места. Инкова воскликнула, хлопая в ладоши:

— А, Игорь Ильич!

— Кто это? — спросила Ирина Дымкина, который был с ней рядом.

Ей показалось, что вошел хозяин в свой дом.

— Вы не знаете? — громко заговорил Дымкин, кивая ласковые взгляды на вошедшего. — Это Гоби, господин Гоби. Он еще технолог, но уверяю вас, что он уже гораздо больше, чем обыкновенный технолог. Я, Дымкин Иосиф, свидетельствую вам это.

Гоби спокойно поздоровался со всеми, держа в левой руке на отлете тонкую папиросу.

— Мы незнакомы? — сказал он Ирине, — Гоби.

— Стремина, — странно радуясь, отвечала Ирина и подумала: «Какая красивая у меня фамилия. Я и не знала». — Ей беспричинно стало весело. Ей, неизвестно отчего, стало лучше.

Гоби усадили за стол как раз перед нею. Матросова налила ему жидкого чаю через край.

— А вы? — спросил Гоби Ирину, спокойно сливая чай с блюдечка в стакан с окурками, накиданными Волосовым туда же, откуда он пил. — А вы не хотите чаю?

— Выпью, — сказала Ирина, вдруг чувствуя, что ужасно хочет пить.

Она сама себе вымыла чашку, налила и выпила. Так было вкусно пить ей остывающий чай, как будто это было неведомое золотистое вино, согревшееся на солнце.

— Я слышал, — начал Гоби, — что здесь спорят о футуристах. А вы знаете, кто виноват в их появлении?..

— Правительство, которое… — рявкнул Иосиф Дымкин, забравшись куда-то в угол.

— Нет, вы знаете, кто, — повышая голос, продолжал Гоби.

— Пока черта оседлости… — слышалось из угла.

— Дымкин, закройте на минутку свою лавочку, — обратился к нему Гоби, — у меня свежий товар. Итак, господа, футуристов породили наши почтенные Мафусаилы, наши критики, устроившие богатырскую заставу перед серьезными журналами, все эти Пшеничкины, Мадьяровы, Фельдманы…

— Однако вы чересчур, — вмешался Волосов. — Мадьяров мой профессор, и я его защищаю. Он отлично знает Пушкина. Он почтенный литератор. Он…

Выждав, пока Волосов запнулся, Гоби продолжал:

— И Мадьяров, и все другие, — весьма почтенные господа, но они ничего не понимают в современной литературе. Их вкус на уровне несчастных восьмидесятых годов, когда читали Надсона…

— Мы и теперь читаем Надсона! — истерическим голосом воскликнула Прытковская и тотчас осела, обратившись к Волосову: — Дайте мне папироску.

— Напрасно читаете и напрасно меня перебиваете, — проскандировал Гоби и после паузы, прерываемой только вздохами Дымкина из угла, продолжал: — Так вот эти почтенные люди, печатая вещи в излюбленном стиле своей ранней молодости, не дают никакого доступа молодежи.

— Правильно! — громко заявил Волосов, ища сочувственного взгляда Гоби.

— Молодежь, — продолжал Гоби, не глядя на Волосова, — принуждена себя рекламировать, и рекламирует она себя талантливо и своего добьется. Вот, например, у меня в кармане лежит альманах под заглавием «Нога на голове».

— Здорово! — не удержался молчавший все время Скукин.

— «Нога на голове» — вещь для всякого привлекательная, что и требовалось авторам. А когда они привлекут к себе внимание, станут писать так же гладко, как вы, Скукин.

— Я не пишу стихов, — краснея возразил Скукин.

— А все-таки пишете! — убежденно сказал Гоби. — И ничего в этом смешного нет — это весеннее цветение. Если бы у вас были перья, вы бы, поверьте, стихов не писали.

Все рассмеялись. Ирина, слушавшая Гоби с широко открытыми глазами, — громче всех.

— Я прошу вас не касаться моей персоны, — громко заявил Скукин.

— Не обижайтесь, милый! — просто успокоил его Гоби. — Для естествоиспытателя юношеские стихи и птичье оперенье — явления одного порядка.

— Нет! Если бы у вас были перья! — не унималась Инкова. — Посмотрела бы я на вас!

Она извивалась перед Скукиным, блестя глазенками, блестя зеленым своим платьем.

— Поедемте кататься, — тихо сказал ей Скукин.

— Девушки реже пишут стихи, — доканчивал Гоби, — потому что у них есть платья. Вы очень нехорошо одеты, — обратился он к Ирине, — разве можно брать такой серый цвет? Посмотрите на Инкову.

Ирина смутилась, опустила голову. Было уже поздно, Гоби пришел к концу вечеринки.

— Я с вами не спорю, — вдруг вскричал Волосов, — может быть, вы и правы. Все-таки Мадьяров отличный профессор. А в литературу рекламу допускать нельзя. Мы когда-нибудь поговорим об этом с вами. А теперь, знаете ли, спать пора. В зеве зевота.

Они с Гоби потрясли друг другу руки перед Ириной. Ирина заметила, какая волосатая, красная, мясистая рука у Волосова и какие тонкие, выхоленные пальцы у Гоби. В комнате опять поднялся шум и смех на прощанье, но Ирина только слышала тихий, отчетливый голос Гоби, просившего зайти к нему и учившего, как запомнить его адрес.

Название линии, номер дома и комнаты огненными знаками врезались в мозг Ирины. Гоби предложил ее проводить, она не позволила.

В детстве, когда толстая нянька, запыхавшись, прибегала из сада, крича: — Барышня, лед идет! — и на тонких ножках, по топким дорожкам сада, вдыхая пьяный запах от таявшей земли, бежала смотреть на вешний ледоход Ирина, — она бежала вот так же, как теперь, по осенним темным улицам огромного чужого города, и больше не было ей страшно, скучно, одиноко, потому что, как на реке проснувшиеся воды звонко ломают лед, вздымались в ней и неслись мощные волны неведомого чувства, внезапного и непобедимого, как весна.

Через несколько дней она зашла к Гоби и потом стала бывать у него, всегда ненадолго и всегда по зову жадного, неотвратимого влечения к нему.

Адам медленно ходил по дому своему. Поставил кактусы потеснее, чтоб в комнате было просторней, дал полный свет. Одну за другой принесли ему две больших корзины, одну с плодами, другую с вином. Запах яблок и дынь несся из первой, смешанной с влажным запахом свежей лучины, из которой была сплетена корзина. Адам отпускал мальчика, когда в открытой двери, виновато улыбаясь, показался Михаил.