Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2

— Я сегодня еще не пел, — ответил Мосьян. — Хотите?

— Еще рано. Вот погодите, проедем ущелье, тогда запоем.

— Ущелье? Самое опасное место. Поедем вперед и займем высоты. А ну?

Он пришпорил, и лошади перешли в галоп.

Долина, беспрестанно суживаясь, пузырилась холмами по обе стороны. Кругловатые холмы все заострялись, дорога переставала пылить, подковы, высекая искры, зазвенели по камню, подъем, крутой поворот, брод через шипящую речку, и горы сдвинулись, оставляя только узкую тропинку над обрывом. Мосьян круто забрал вверх, чтобы «занять высоты», Артавазд, не угадав глазами места подъема с другой стороны, остался внизу один. Мосьян махал руками и кричал что-то сверху. Артавазд беспомощно показывал рукой вперед.

Ему стало весело, как бывает весело только в двадцать лет. Его мечта исполнилась: он едет в Ван. Певучие гласные армянского языка в свите грузных гортанных сразу стали складываться в стихи, такие же беспричинные, как шумовые фразы эха, так же легко рифмующие конец строк, как рифмует эхо рокот речки. Артавазд знал этот наплыв звуков — это были счастливейшие моменты его сознания — и правил ими в ритм узде, которой он поддавал бег своему безупречно ритмичному коню. Он не успевал даже ловить и запоминать смысла летящих стихов, он целиком был в полете звуков, и звуки его были только частью полета природы — речки, эха, коня.

— Стоп!

Выстрелы! Миг тревоги, и сейчас же звонкий хохот Артавазда огласил ущелье. Он увидел, что наверху, «заняв высоты», Мосьян беспорядочно палил в воздух. Конь настороженно поднял свои красивые маленькие уши и вдруг заржал призывно. Кобыла Мосьяна тотчас ответила, и оба всадника опять понеслись, спаянные невидимой, но общей волей движения вперед.

Но стихи уже улетели от Артавазда. Он стал думать о своей драме из времен древней Армении, о погибающем здесь армянском народе, которого он еще не видел, о первой встрече с ним, о пароне Косте, о том, как он, Артавазд, отдаст всего себя своему народу и, если нужно, погибнет, молодой и сильный, без слез и страха, без жалоб и сожаленья.

Когда стрелял Мосьян, опасное ущелье уже подходило к концу. В двух или в трех верстах впереди генерал Ладогин, услышав выстрелы, приказал остановиться. Казаки схватили ружья на изготовку, но отсутствие ответных выстрелов, мирный грохот речки и безлюдье показали им, что тревога была напрасной.

Но генерал скомандовал:

— Трое вперед! Двое назад! Берите винтовки!

Тигран услужливо сунулся к фаэтону, но офицер остановил его:

— Бросьте! Ничего нет! Это наверно наши… Как их… Которые едут с нами.

— Так точно, ваше высокоблагородие! Балуются это, — отозвался один из казаков.

— Балуются? — вскипел генерал. — На фронте? Где они?

— Не волнуйтесь, ваше превосходительство, — продолжал офицер. — Давайте сделаем пятиминутный привал. Смотрите, как красиво! Какой ручей!

Ледяной хрусталь струился из скалы, тихая долина лежала за выходом из ущелья, напоенная уже высоким и горячим солнцем, дикие хребты широко расступались, уводя взор за край горизонта.

— Хорошо, — сказал генерал. — Но не больше пяти минут!

Послушно щелкнула фанера одного из ящиков, забулькал коньяк в походных стаканчиках, и захрустел на зубах соленый бисквит.

Когда подъехали Артавазд и Мосьян, генерал дошел до конца своего тоста. Кончалась и бутылка.

…Там, в этой голубой долине, лежит древнейший город Деер. Один из первых апостолов, святой Варфоломей, основал там храм. Мы его увидим! За древний город! За святого Варфоломея!

— Сурб-Бартоломэ! — кричал Тигран, расплескивая коньяк на голову своей лошади.

— Нельзя стрелять без команды! — строго сказал генерал, увидев Мосьяна и Артавазда. — Кто стрелял?

— Я стрелял! — ответил Мосьян. — Чтоб испугать курдов. Я занял высоты.

— Курдов? Заняли высоты? Ну, на первый раз пусть будет вам наказаньем то, что вы не получите коньяку. А впредь — смотрите!

— Я не пью, — сказал Артавазд.

— Но вы и не стреляли? Нет? Ну, то-то же! Поехали! За здоровье вашего батюшки!

Кивая Артавазду, генерал опрокинул в горло остатки коньяку.

— Благодарю вас, — удивленно сказал Артавазд. Разве русские знают его отца?

Воспоминание об отце-поэте взволновало его, и опять полетели стихи…

Пропустив вперед фаэтон и казаков, он медленно стал спускаться в долину.

— Напрасные страхи, — докладывал генералу Мосьян. — Курдов нет нигде. Сверху далеко видно.

Необъятный и беззвучный тихий простор лежал перед ними. Дорога отходила теперь от реки и опять стала пылить. Беспощадно палило солнце, выжигая последние клочья тени и заливая землю пустотой.

Разморенный коньяком и зноем, генерал Ладогин благодушествовал, откинувшись в глубину сиденья, стараясь собрать в одно целое обрывки идей, которых он наслушался в Тифлисе. Если б не пыль, поездка оказывалась исключительно приятной. Дильманские страхи разлетелись бесследно в этой мирной долине.

— Д-да! — говорил генерал. — Смотрите, какая обширная область.

— Область очень обширная, — почтительно поддакивали офицеры.

Сидеть им на скамеечке было неудобно, ноги затекли, колени ныли, но оба они старались держаться прямо и бодро. Поездка эта была для них таким же исполнением служебного долга, как и всякое другое. Никакие идеи их не волновали.

Но генерала Ладогина волновала одна идея. Когда он в Тифлисе изучал по десятиверстью свой маршрут, он не представлял себе, в какую роскошную панораму развернется узенькая черная линия его пути, какие необъятные просторы откроются на каждом дюйме между редкими точками селений и городов.

И вот пленительная гамма красок в глубине долины и на склонах гор, пятна солнца на осенней траве и медленный наплыв голубых теней, не оказывающая никакого сопротивления цоканью копыт и поскрипыванью фаэтона, все заполняющая тишина стали пробуждать в сознании генерала настойчивое желание забыть Россию чинов, титулов, мундиров и орденов, в которой он, внук солдата, чувствовал себя выскочкой, остановиться — все равно где — на этой прекрасной чужой земле, забыть военные канцелярии, командировки, походы, стать совсем простым, как его дед, человеком, отрастить бороду и в белой рубахе, как Лев Толстой, в поте лица ходить за плугом.

Он смутно помнил рассказы деда, георгиевского кавалера турецких походов, о том, как война оторвала его от земли, и о том, какой доброй матерью может быть земля везде и всякому человеку, если ее приласкать. Он помнил, как его отец, выходя в отставку в чине полковника, попробовал осесть на землю и завести образцовое хозяйство и как после его смерти мать из пенсии выплачивала бесконечные долги по этой затее.

— Вот бы там домик построить. В английском стиле. Коттеджик этакий. А? — говорил генерал офицерам, высовывая голову из-под зонта фаэтона и играя рукой в солнечном воздухе.