Светлана Шипунова - Маленькие семейные истории

Потом велосипед был продан, и куплен мотоцикл. Он был черного цвета, большой и очень громко тарахтел. Во времена мотоцикла у нас еще не было Тарзана, а была его мать, Джульетта - красивая немецкая овчарка, серая с подпалинами, которую папа очень любил. Когда она умерла (ее отравили злые соседи), папа долго сидел на кухне, закрыв лицо руками, и мы подглядели, что он плачет по-настоящему. Тогда и мы с Неллей дружно и громко заревели, потому что никогда до этого не видели, чтобы папа плакал. Эта Джульетта слышала за три квартала, когда он возвращался домой на мотоцикле, и начинала рваться с цепи и лаять, - так мы узнавали, что едет папа. На мотоцикле ездить было лучше, чем на велосипеде, у него была довольно глубокая коляска, папа сажал нас туда и накрывал до подбородка дерматиновым чехлом, так что торчали одни головы. Ветер дул нам в лицо, мчаться было хорошо, но и немного страшно: на немощеных улицах мотоцикл так подпрыгивал, что казалось, коляска вот-вот оторвется и папа уедет, а мы останемся на дороге. Потом папа продал мотоцикл и купил "Москвич", и тогда же мы переехали на новую квартиру - в тот самый барак на семь семей. Но больше, чем на "Москвич", наши родители уже не потянули, он так и остался единственным автомобилем в папиной жизни.

Теперь я думаю, что страсть к автомобилю и вообще к технике появилась у папы на войне. В Краснодаре времен его юности верхом богатства было иметь наручные часы и велосипед. Кое у кого они были, но только не у папы. Пацаном он ходил летом по городу в черных сатиновых трусах и босиком, в таком виде его даже пускали в кинотеатр "Геркулес", находившийся на центральной улице города, Красной. На войну папу забрали в 1943-м, когда ему только-только исполнилось 18. От Краснодара до Ростова, рассказывал папа, шли пешком, и идти было даже весело, - впервые он уходил из дома, впервые видел новые незнакомые места, рядом были такие же, как он, молодые ребята, и всем им не терпелось поскорее попасть на фронт.

На войне папа впервые близко соприкоснулся с разной техникой, сначала - с артиллерийскими орудиями (в Ростове его выучили на артиллериста и только потом отправили на фронт). Позже, когда погнали немцев к западной границе, ему пришлось иметь дело с танками, не в том смысле, что он на них ездил, а в том, что по ним стрелял (отчего и вернулся с войны немного глуховатым). И уже где-то в Австрии, в местечке Бреслау, папа первый раз в жизни сел за руль трофейного автомобиля, и это событие даже запечатлено на фотографии, где папа совсем молодой и очень красивый - со светлыми, вьющимися волосами и белозубой улыбкой. Наверное, оттуда и пошла его страсть-тоска по машине. И еще откуда-то оттуда, из Австрии или из Германии, папа привез страсть к аккордеону, вальсам и женщинам-блондинкам. Возможно, в его жизни там, на войне, была такая женщина, а может, он знал ее лишь издали, но когда много лет спустя в каком-нибудь фильме папа видел белокурую женщину с аккордеоном, глаза его затуманивались каким-то далеким и грустным воспоминанием.

Наша мама не умела играть на аккордеоне и сначала не была блондинкой. Но году на пятнадцатом их совместной жизни пошла мода обесцвечивать волосы перекисью водорода, и в один прекрасный день мама вернулась из парикмахерской с прической, как у Любови Орловой в кинофильме "Цирк". Папа долго не мог к этому привыкнуть и даже стал сильнее ревновать маму к каким-то неизвестным, предполагаемым ухажерам - мама ведь была настоящая красавица, что с черными волосами, что с белыми. Примерно в то же время папа наконец купил аккордеон. Он был синий с перламутром и назывался странно - "Сарапул". Оказалось, что у нашего папы абсолютный слух. Не зная нот, он подбирал любую мелодию и играл так задушевно, что соседи собирались послушать, поскольку играл папа обычно во дворе, сидя на лавочке под нашей верандой. Правда, играть ему доводилось редко, в основном по праздникам.

После сытного праздничного застолья папа говорил кому-нибудь из нас:

- Ну-ка, доча, достань аккордеон!

- Начинается... - бурчала мама.

Папа и ее пытался научить играть на аккордеоне, но у мамы не оказалось необходимых способностей. Папа любил играть военные песни, особенно - "Ночь коротка, спят облака...", иногда он сам себе подпевал, но как-то неуверенно и тихо. Иногда, под настроение, подпевала и мама - громко и довольно артистично. Вместе они пели обычно одну песню - "Три года ты мне снилась...". Папа любил маму, называл ее, когда все у них было хорошо, "Бубенчик", а когда натянуто "Мэм". Мамина фотография была вставлена в круглую сердцевину руля на папином "Москвиче", и когда он сигналил, нажимал прямо на мамино изображение.

Верой и правдой автомобиль прослужил нашей семье 20 лет и был продан только в конце 70-х, когда родители переехали из барака в новую, большую квартиру на другом конце города. Гаража на новом месте не было, а построить стоило уже слишком дорого. Некоторое время наш "Москвич" оставался стоять в своем гараже на старой квартире, одинокий и как бы забытый. Иногда по выходным папа ездил его навестить, выкатывал во двор, проверял зажигание и сцепление, ощупывал колеса и... закатывал назад. К тому времени мы с Неллей уже вышли замуж и жили отдельно, проехаться со своими молодыми мужьями в такой старой машине мы стеснялись. Аллочка окончила школу и неожиданно для всех рванула с подружкой на Дальний Восток. С родителями оставалась теперь только самая младшая - Женечка. Ездить было особенно некуда, к тому же у папы стало плохо со зрением. Тогда-то мама и сказала: "Надо его продать". В тот момент она как раз надумала сделать в новой квартире ремонт, и нужны были деньги. Папа тянул резину какое-то время, но мама настаивала, и в конце концов он продал его, как сам потом говорил, "по дешевке" - то ли за 800, то ли и вовсе за 600 рублей. Долго после этого о нем жалел и скучал и иногда рассказывал, что видел его в городе и что он еще "бегает вовсю", потом стал вспоминать все реже, а когда вышел на пенсию, с первых же пенсионных денег купил себе... велосипед. Наши мальчики, папины внуки, уже не заставшие деда за рулем автомобиля, так и запомнили его - на велосипеде. В хороший день он садился на него и объезжал нас всех, живущих теперь в разных концах города. Я жила ближе всех, на 9-м этаже блочного дома, и папа затаскивал велосипед стоймя в наш лифт, боясь оставить его на улице ("Еще украдут...").

- Ну что, доча, может, бутылки есть у тебя пустые? - спрашивал папа. - А то я могу сдать поехать.

- Пап, посмотри сам на балконе, что найдешь, все забирай, и вот тут еще молочные.

Папа аккуратно все собирал, если бутылки были пыльные с балкона, мыл их в раковине, складывал в сумку, привязывал ее внизу, на улице, к сиденью и катил в ближайший магазин. На обратном пути он уже не поднимался, а кричал снизу, от подъезда: