Виктор Широков - Скальпель, или Длительная подготовка к счастью

Виктор Широков

СКАЛЬПЕЛЬ, или ДЛИТЕЛЬНАЯ ПОДГОТОВКА К СЧАСТЬЮ

Одноактный роман-монолог

Комната, обставленная в духе минимализма, либо наоборот заставленная в маньеристском духе. Наискось виден телевизор, по которому идет либо МТV, либо канал "Культура", либо мелькает "снег". Слышны то оперные арии, то опереточные хиты. В центре сцены - стол с множеством открытых бутылок. За ним сидит человек. Ест-пьет. Смотрит телевизор. Подпевает мелодиям, Важно заметить, что на столе где-то сбоку лежит набор хирургических инструментов. Выделяется скальпель карикатурных размеров.

Уф... И устал же я. Устал я греться у чужого огня, но где же сердце, что полюбит меня? И что это я постоянно верчусь, как береста на огне, оборачиваюсь, словно хочу разглядеть самого себя со спины, нежно подуть в затылок и тут же отвесить полноценный шалбан...

Мне вечно 28 лет. Иногда я беру дневники Льва Толстого за 1856 год, читаю их вслух, а получается почему-то про себя. Настолько совпадают наши автохарактеристики и мироощущение. Я ведь тоже граф.

Берет телевизионный пульт и переключается с программы на программу, Слышна какофония звуков.

Мы ведь не живем в Настоящем, мы живем в Прошлом, постоянно его перестраивая, реконструируя, настоящего Настоящего нет. Есть стремительно нарастающее Прошлое, надеющееся догнать Будущее. Хвост, догоняющий голову. Вчера встал в 10-м. Шлялся по саду. Встретилась весьма хорошенькая пейзанка весьма приятной красоты. Невольно задумался. Я невыносимо гадок этим бессильным поползновением к пороку. Лучше был бы самый порок. Делал гимнастику, купался в пруду. Шлялся по парку. Придумал кое-что дельное из "Вавилонской ямы". Никак не могу записать. Ездил в центр города, и ложусь спать морально больной, недовольный слабостью и с болью в пояснице. Встретил на остановке Оленьку Лозинскую одну и ничего не сказал ей.

Узкая полоска моего сознания, измученного очередной великой сушью этого лета. Зафиксированный факт осязаемости времени: клепсидру (кто не знает, это водяные часы) пришлось срочно заменять песочными часами.

Берет со стола большие песочные часы. Переворачивает их, какое-то время смотрит на струящийся песок и продолжает монолог.

Золотистый ручеек равномерно струящихся мгновений сквозь узкую горловину эмблематического сосуда, в котором при желании можно увидеть метафору Вечности, пресловутую "восьмерку", стоящую вертикально, не иссякает. Вот он, вечный двигатель, знай только вовремя переворачивай. Да-да, оказывается, вечный двигатель давно существует в виде человеческого организма, который исправно или частично исправно функционирует в течение всей его индивидуальной жизни. Знай только регулярно клонируйся, не доводя себя до полного износа. Песочек должен сыпаться бесперебойно. Личная вечность - вот мое изобретение, которое давно следовало бы запатентовать. Вечно я запаздываю. Вчера встал в 9, поясница болела спасу нет, как не ложился. Читал с наслаждением биографию Пушкина. Всё обдумывал свою "Вавилонскую яму". Наташевич и Кроликов, друзья рассказчика, омерзительны. Впрочем, и он не лучше. Не могу быть весел, тетенька осаживает меня, нынче она говорила про наследство покойного Павлуши, про интриги, и как странен брат мой Толя, промолчал, как ни в чем ни бывало, ничего не сказал. Ездил в "Новый мир", никого не застал. И - в баню, вернее в сауну, где выпил немало пива. Перед сном много читал. Пил вино. Выпыо-ка ещё глоток-другой.

Пьет вино.

Определенно мне с собой никогда не скучно. Нет, действительно забавно, друзья мои, осознать чуть ли не в конце достаточно заурядной жизни, что никогда не было мне скучно с самим собой: то ли зеркало эгоизма было настолько кривым, что выглядел я в нем красавцем писаным, то ли трудолюбие и выносливость, заменившие мне хотя бы отчасти житейскую смекалку и прочие выдающиеся способности, протащили меня уверенно через ухабы и рытвины раздолбанной доброхотами всевозможных мастей судьбы. Вчера встал опять в 9. Боль в пояснице только усилилась. Читал биографию Пушкина и кончил. Гулял по парку, кое-что придумал. Произведение должно быть матрешкой, самый смышленый читатель доберется до последней. Главная тема - поголовный разврат. Начальник с подчиненной. Барыня с лакеем. Брат с сестрой. Незаконный сын с женой отца. Написал, было записку Оленьке, но боюсь, слишком нежно. Проще позвонить и говорить нарочито равнодушно.

Выпивает ещё вина.

Берет в руки пульт и снова звучит какофония.

Всё я да я... Описывать самому свою жизнь то же самое, что брить самого себя. Человек делает то и другое из опасения, что посторонний его порежет. А то и, не дай Бог, вообще прикончит. Поэтому приходится грациозно брать самого себя за нос, намыливаться насколько возможно меньше, затем нежно прогуливаться лезвием вокруг подбородка и, в конце концов, оставить полбороды не выбритой...

Встает сбоку от стола. Принимает намеренно фарсовую певческую позу и выдает руладу.

Живу я последнее время весьма уединенно и до банальности пресно: ежедневный пробег по антикварным и букинистическим лавкам, довольно нередкие посещения различных бухгалтерий газетно-журнальных контор и издательств, где за переиздание произведенной мною макулатуры, произведенной за долгие, увы, прожитые годы выдавались совершенно жалкие копейки. Но, как говорится, курочка по зернышку клюет и сыта бывает. Вот и я, петушок облысевший, масляна головушка, шелкова бородушка, для вас просто Петя, держусь пока на плаву, пусть порой и влекомый мощными водоворотами постоянных общественных переустройств.

Вчера встал как всегда в 9, перечел "Вавилонскую яму". Лень страшная. Шлялся, раскладывал пасьянсы и читал Пушкина. После обеда поехал в "Юность", но главного редактора не застал. Оленьку нашел в ЦэДээЛе. Пил с ней кофе и две рюмки коньяку. Весело болтал с ней и проводил домой. Она мила. А спина моя все хуже и хуже.

Конечно, положа руку на сердце, стоило бы запретить воспроизводить плоды моего скудоумия, сдобренные невпопад случайными каламбурами (даже к финским скалам бурым обращаюсь с каламбуром), но подобная тяжба мне сегодня не по силам и не по средствам. И как бы ни было стыдно мне временами, мужества поступить по справедливости, по совести у меня попросту нет.

Поет что-то вроде: "Тореадор смелее, тореадор, тореадор..."

Вчера встал в 9, шлялся по-прежнему, поехал к 12 в "Знамя". Там ещё никого не было, одна вахтерша. Скучал страшно, пошел в аптеку, купил пиявок. Поставил. Как будто стало немного лучше. Скверно, что я начинаю испытывать тихую ненависть к тетеньке, несмотря на её любовь. Надо научиться прощать пошлость. Без этого нет любви и нет счастья. Написал письмо Наташевичу и прочел "Урон" Кроликова. Отвратительно. Перед сном вспомнил, что обещал заехать к Оленьке.