Евгений Шишкин - Любовь без прописки

Евгений Шишкин

ЛЮБОВЬ БЕЗ ПРОПИСКИ

Кирюшкина разбудил голубь. Впотьмах голубь сел ему на лоб, потоптался увальнем, поворковал - и клюнул в подбородок, а потом - в нос. - Пшел! Пшел, гад! Вот я тебя счас! - пригрозил Кирюшкин, хотя спросонок не понял, кто ему мял лицо. Перед глазами расстилалась мгла со скудным вливанием бокового света, серенького, из квадратного оконца с полувыбитым стеклом. Пахло птичьим пометом, холодным сквозняком, над головой прорисовывалась наклонная балка, под телом чувствовались окатыши. Чердак! Точно: чердак! Кирюшкин заулыбался. Место цивильное, - это не гденибудь в камере спецприемника. С одного боку было тепло, даже взопрело под мышкой от близости трубы отопления, другой бок мерз от необогреваемого ноября, климат которого проникал в худые окна. А то, что жизнь происходит где-то в ноябре, Кирюшкин знал обоснованно. На днях, вероятно отметив митингом Октябрьскую революцию, по привокзальному подземному переходу шел гордый, с седыми решительными усами человек в поеденном молью пальто с алым большевистским бантом на лацкане. Напротив Кирюшкина, который играл на маракасах, и Беспалого, который растягивал баян в беспалых перчатках, Большевик остановился, заглянул в футляр, куда с прохожих меломанов сваливалось подаяние, и категорически заявил: - При нашей власти вы здесь не побирались! - Точно! - радостно подхватил Кирюшкин. - В туталитаризме свободы нету! Большевик вспыхнул, внутри у него из искры возгорелось пламя, он повел было агитацию, но Беспалый угодливо врезал на баяне "Вихри враждебные", затем перескочил в легендарную "Тачанку", а закончил красное попурри "Интернационалом". - Ради праздника, а не ради Христа, - сказал Большевик, и с его руки в футляр спорхнула бумажка. "Как раз и набралось на литру перцовки, - вспомнил Кирюшкин. - Так это вчера ведь и было! Или даже сегодня?" Атмосфера в полуразбитом окне выглядела мутной, неустойчивой и сомнительной как девка, которая стоит на углу - и сразу не понять: гулящая она или нет? То ли вечерний сумрак, то ли туманный рассвет? Кирюшкин потрогал щеку и по степени своей необритости, как по часам, определил: все-таки утро! Он встал, натянул на голову шапку, которую ласково называл "вороньим гнездом", Проверил карманы телогрейки. В одном - обнаружил гладенький, симпатичный на ощупь ключ - и тут же его вышвырнул. Нет для Кирюшкина дверей, которые надо открывать ключами! В другом - наскреб горстку семечек. - Гули-гули-гули-гули. Где ты там, сизокрылый? На-ко вот, подкрепись с утречка... И как я здесь на верхотуре очутился? Ведь меня Костяная Нога, кажись, в бойлерную провожал? Не-е, лучше не вспоминать! Для непохмеленного человека воспоминанья - одно вредительство. Хуже зудливой бабы... У-у, башкой-то как врезался! Когда Кирюшкин выбрался на улицу, сразу две идеи охватили его мозг. Первая, всегдашне-утренняя, - податься на вокзал; вокзал - как паук в нитях дорог, там самые длинные подземные переходы, туннели, там многолюдье, - значит место, безусловно, доходное. И вторая - вчера на заброшенной стройке он приметил ящик со шпингалетами, которые можно загнать по дешевке на рынке. Но сперва - на вокзал! "В Смольный" усмехнулся Кирюшкин и протиснулся в захватанные, разболтанные, как и вся вокзальная жизнь, двери железнодорожного учреждения. В центре зала стоял долговязый, угрюмый милиционер с резиновой дубиной в руках. Кирюшкина он встретил уничтожающим исподлобным взглядом. Кирюшкин же посмотрел на милиционера и на его черный инструмент незлобиво и, умельчая шаги, делаясь как бы меньше ростом и незаметнее, стал пересекать зал, имея при этом в душе некоторую обиду и объяснение: "Я вам, товарищ Долговязый, криминогенную обстановку не попорчу. Зря вы на меня так неуважительно смотрите. Вот если бы я где-то лежал, на народе, обсикавшись или обкакавшись, тогда б вы могли меня, конечно, не уважать. А так я от вас, товарищ Долговязый, имею полное право на такое же уважение, как все пассажиры дальнего и пригородного следования... А то, что у меня паспорта нету, так это ж ваша недоработка! Мне-то он и совсем не нужен, я и так себя узнаю. А вот вы, товарищ Долговязый, - власть, и должны обеспечить меня документом, пропиской и трудоустройством, а не дрочить на меня свою резиновую дубину, как на вредоносный элемент". С такой продолжительной мыслью Кирюшкин и подошел к лестнице, уводящей вниз. Из цокольного этажа вокзала растекались безоконные дороги переходов, где особенный воздух, освещение и жизненный тонус постоянных обитателей. В небольшой нише, под ржавой трубой с набрякшими каплями, наглухо укрытый разорванными картонными коробами лежал Конь. Он проживал тут уже не первый год. Ни правопорядок, ни конкуренты, ни уборщицы не могли победить Коня. И если даже по воле властей он пропадал на неделю-две, то потом неминуемо возвращался в свой "денник"и жил безвыездно. Прошлой зимой, в лютые морозы, милиция упорно дожидалась, что на бетонном полу Конь "скопытится", и каждое утро приходила проверить: можно ли его списывать в морг и заказывать казенные похороны? Но Конь выстоял. К нынешнему отопительному сезону власти подготовились основательнее... Кирюшкин склонился над Конем; из недр картонного холма поднималось мерное сопение. "Жив!" - успокоенно отметил Кирюшкин и засеменил по туннелю на зов музыки, на звуки баяна. Отворотив голову вбок - не оттого, что стыдился за исцарапанную ревнивой сожительницей Лизкой физиономию, а по распространенной привычке игроков, Беспалый вел мотив туго. - Невмочь на сухую. Подмогай! - призвал он Кирюшкина с видом одного из бурлаков, которые тянут лямку на известной картине о Волге. Кирюшкин таланта к музыке не имел, но увлекался, мог поддержать игру и создать видимость дуэта. Сперва он вооружался бубном, но сильно им гремел и бил поперек такта, тогда Беспалый принес ему красные шары на палочках, начиненные какой-то крупой. "Маракасы?" - радостно воскликнул Кирюшкин, принимая в руки диковинный инструмент, который сразу ему полюбился. Маракасы своей формой напоминали женские груди, издавали звук схожий с морским прибоем, мягко-колышущийся, - это вызывало ослепительные представления об экзотической Австралии, Южной Америке и Мадагаскаре; Кирюшкин подчас проникался этой музыкой так, что чувствовал себя папуасом, и даже прохожим за умеренную плату предлагал разделить эту эмоцию: "Попробуй-ка вот, дружище! Звук-то с Банановых островов. Как Миклухо-Маклай. Точно?" Но сегодня, в утро буднего дня, подземная публика поддавалась на музыку плохо, как сонный окунь при ленивом клеве, и долго бы Кирюшкину изображать неопохмеленного папуаса в шуме прибоя, а Беспалому выдавливать бурлацкие стоны из несмазанного баяна, если бы не инвалид.