Евгений Шкловский - Заложники (Рассказы)

Той самой, которой, увы...

СВЯЗИТЕЛЬ

Как-то тревожно становится иногда после очередного его звонка. Или открытки. "Привет! Я в Михайловском. Унылая пора, очей очарованье... Бродим под ручку с Александром Сергеевичем. В ресторации кормят сытно и недорого, но не очень вкусно. В лесу свинушки и опята. Ветер взбивает пыль не проселке. Вдруг замечаю, что не помню, в каком я веке. Обнимаю. П.".

Телефонные звонки его так же неожиданны, как и открытки, и раздаются из самых подчас неожиданных мест. Однажды он позвонил из Соликамска (что его туда занесло?), в другой раз - из какой-то неведомой Кок-Чульи, которой ни на карте, ни в справочнике не отыскать, но он никогда ничего не объясняет, а привычно засыпает традиционными вопросами, как если бы звонил не из Чурека или со станции Константиновская, а из дома или телефонного автомата на другом конце Москвы.

Вполне формальные вопросы: как жизнь? что нового? На них можно отвечать коротко и также формально, или даже вообще не отвечать. Ну что ему, в конце концов, наше новое, если он и старого-то не знает, да и не вдаваться же по телефону в подробности, тем более если звонок из другого города и в трубке писк, треск, вклинивающиеся голоса и еще что-нибудь в этом роде. Не рассказывать же о том, что Соня поссорилась с матерью, и та теперь редко у них бывает, а Тим уже две недели как хромает, растянув сухожилия, и очень по этому поводу расстраивается, потому что не сможет участвовать в футбольном чемпионате... Да и нужно ли это П., все эти скучные, ничего для него не значащие подробности (да и кому нужно)?

Да, но для чего-то и почему-то он все-таки звонит и шлет эти свои открытки с видами какой-нибудь достопримечательности, с несколькими краткими и полуироничными фразами. Если бы совсем ему было не нужно, то, наверно, не звонил бы и не слал, с такой поразительной, странной регулярностью - это уж точно. Значит, надо ему.

Нас всех уже давно разнесло в разные стороны, и если встречаемся теперь, то крайне редко и большей частью случайно, где-нибудь в метро, проезжая мимо на эскалаторе (кто вниз, кто вверх), почему-то это чаще происходит именно в метро и именно на эскалаторе (символ!), когда стоишь и внимательно вглядываешься в лица, медленно скользящие в противоположную сторону.

И вдруг замечаешь...

Изумившись от неожиданности, неуверенно машешь рукой (не обознался ли?), а, может, издаешь диковатый звук - то ли имя, то ли индейский клич (имя можно от внезапности и запамятовать, не вспомнить сразу), и потом, полуобернувшись, еще некоторое время смотреть вслед, еще раз махнуть, как бы на прощание.

И опять годами не видеться и не встречаться.

Наверно, это не правильно, ведь можно бы и позвонить время от времени, кое-чьи телефоны еще сохранились, и не у всех они изменились, и вовсе не обязательно потеряна записная книжка, но почему-то не звонишь и тебе не звонят. Впрочем, понятно, у всех семьи, заботы, дети, служба, проблемы, новый круг знакомых и приятелей, хотя чем дальше, тем меньше - чтобы настоящих, жизнь нарастает кругами, как годичные кольца на дереве, и веток прибавляется.

Одним словом, не до того и вообще неизвестно до чего, если, возвращаясь из конторы, бездумно утыкаешься в экран "ящика", или долго, сладострастно ужинаешь и пьешь в немыслимых количествах чай, вдыхая парок и отфыркиваясь, приохивая, причмокивая, - заливаешь что-то в себе, дрожащее и трепещущее, странную пустоту. Или нежишься на диване с газеткой (могу я спокойно почитать? имею я право?), которая в конце концов опадает на лицо, прикрывая его, или шурша соскальзывает на пол, а дальше непонятно что - тяжелая муторная дымка полуяви-полудремы, узкая кромка полузабытья, усталость еще больше, еще душней.

Действительно, зачем еще кому-то звонить, если даже для самых близких не хватает ни сил, ни времени, не то что книжку почитать или в кино сходить, если на самого себя не остается, и только одно паскудноватое, но напористое чувство - только б оставили в покое...

Все в общем-то жили в одном городе (а может, кто-то и не жил, пойди узнай, уехал куда-нибудь, завербовавшись, или что менее вероятно, но тоже вполне возможно, в загранку, или даже совсем, навсегда, как бы исчезнув из мира, а то и по-настоящему умерев), но все равно что в разных измерениях, в параллельных, почти нигде не пересекающихся плоскостях.

Все как-то незаметно постепенно отпадали - по одиночке или целыми пластами, исчезали из виду, перейдя на другую работу или переехав в другой дом, в другой район, женившись или выйдя замуж, засев за роман, заведя собаку или затеяв многотрудное строительство дачи...

Отпадали или выпадали, словно поменяв не квартиру, а жизнь, разбредались, и никто не делал никаких попыток вернуть прежнее, а если и делали, то все равно получалось не прежнее, а нечто совсем другое, особое. Сколько сердечных дружб и душевных знакомств сгинуло в никуда, растаяло, как весенний снег, - как бы само собой, без всяких обид, разрывов, объяснений, словно было в порядке вещей, а значит, так и должно было происходить.

И ведь ничего, привыкали. Правда, ощущение некоторой пустоты иногда оставалось, даже довольно долго, но потом все равно заполнялось, зарастало не смертельно, короче. Людей не было. Верней, они были, и даже очень много, но почему-то не тех, кто был нужен. Те, кто нужен, тоже, впрочем, были, но неведомо где и не подавая о себе никаких знаков.

Однако даже при этом отсутствии-присутствии, даже при "что им всем от меня надо?" и соскальзывающей с лица газеты, так, в сущности, и непрочитанной (ни сегодня, ни завтра, ни тем более послезавтра: сделал бы хоть что-нибудь по дому, лампочку бы поменял в коридоре, уже дня три как перегоревшую, ребенку бы книжку почитал, чем валяться на диване, - имею я право?), вот при всем этом возникало совсем уж никчемное, неизвестно откуда взявшееся чувство одиночества, глухое до тоски.

Странное, право, чувство. Ладно бы, действительно отшельник на столпе, забытый всеми и сам от всех отъединившийся, или потребность быть среди людей, у некоторых переходящая в патологию, в мельтешение многих-многих вокруг, иллюзия общения или даже близости. Так ведь нет, и даже интереса к ним нет, как в юности, и даже ощущение избыточности, необязательности всех этих многочисленных контактов и пересечений - откуда ж одиночество?

Да разве ж не было оно желанным (если не одиночество, то уединение) чтоб на диване, прикрывшись от света газетой, слыша, как однотонно тикают часы, - ну что еще надо человеку? Покой и воля... И раздражение при необходимости общаться, говорить и выслушивать слова, слова, слова, ничего, по сути, не значащие, а лишь маскирующие всеобщую взаимную отчужденность и безразличие.

У каждого было свое, где-то там, в его измерении, на его диване, с его детьми, женой, тещей или родителями, братьями и сестрами, службой и дачей, и даже, вероятно, той же газетой (скорей всего, "Известиями", скорей всего, так и непрочитанной), и никто никому не был нужен, никто никому не должен, никто никому не звонил и не интересовался.