Йозеф Шкворецкой - Легенда Эмеке

Но когда я возвратился в зал (на минуту выйдя и в передней туалета, где я пел блюз без слов, так, как все молодые люди выражают извечную человеческую радость от танца и музыки - напевая бессмысленные и не очень интеллектуально звучащие пассажи, - заведя дружеский разговор с капельмейстером джаза, который зашел туда тоже и приветствовал во мне члена иитернационально-ритмического братства антирасистской, антифашистской синкопированной музыки), то увидел Эмке в объятиях учителя, который ей что-то очень настойчиво говорил, а когда заметил меня (я стоял, опершись о колонну, и смотрел на них), на его лице появилось невольно выражение человека, уличенного в предосудительном поступке, и когда такт доиграли, он поклонился Эмке и отошел с необычной поспешностью к своему столу, к своей водке и оттуда снова устремил на меня свои черные, ненавидящие глаза человека, мстящего за поражение в этой вековечной борьбе. Я подошел к Эмёке, и мы продолжили танец, но она неожиданно стала уже совершенно иной, зрачки ее снова затянулись пленкой монастырской сдержанности. - Что случилось, Эмке? Что с вами? - спросил я. - Ничего, - ответила она, но танцевала мертво, безжизненно, пассивно подчиняясь моим движениям, как равнодушная партнерша в равнодушном приглашения во время предвечернего чая в кафе, куда забрел одинокий молодой человек, угнетенный своим одиночеством и желающий немного развлечься, заполнить пустоту одинокого городского дня равнодушиым танцем с партнершей, которую он не знает и которая не знает его; оттанцуют они вместе триаду слоуфокса, молча или перебросившись парой условных фраз, потом раскланяются, он доведет ее до столика с лимонадом и скажет: Благодарю, - она кивнет, и они разойдутся, не думая друг о друге, он потом сидит и смотрит на полупустой паркет полупустого кафе и уже больше не танцует, потом идет один в свою пустую квартиру и ложится спать, измученный и исковерканный равнодушным одиночеством больших городов. - Что с вами произошло? настаивал я. Что-то ведь было. Вы о чем-то думали. Скажите мне, Эмке. - И тут она посмотрела на меня: в глазах, вокруг глаз, в очертаниях тонких морщинок, мгновенно составляющих определенное выражение лица, видно было болезненное изумление, грустный иронический упрек самой себе, как у женщин, когда они внезапно осознают, что снова допустили нечто, чего поклялись себе никогда больше не допускать, - и сказала: - Не сердитесь, пожалуйста, но не могли бы вы показать мне свой паспорт? - На какую-то тысячную долю секунды меня поразила, - не болезненно и горько, но просто поразила, без определения, - эта почти официальная просьба, и сразу же после этого я почувствовал симпатию к этой простоте, прямоте, безыскусственности и честности, которые принимают мое предложение супружества так конкретно, и это как раз - то единственно верное, - без фальшивой мистики хрупких чувств; и в то же мгновение я понял, что это учитель, что это он в своей бессильной ярости наговорил ей, что я обманщик, женатый мужчина, выехавший в дом отдыха отдохнуть от супружества, что в этот отвратительный, ио все же логически допустимый случай превратил его грязный мозг мою вымышленную информацию о предстоящем браке со вдовой и эту легенду Эмёке; и вместе с этим я почувствовал нежную жалость к Эмке, которая познала эту разновидность мужчин в собственном браке, и сейчас ее ужаснула возможность, что я - один из них. Я воскликнул: - Эмке! Кто вам это наговорил?! Разумеется, я могу показать вам свой паспорт, - и я сунул руку в боковой карман пиджака, чтобы достать этот документ, подтверждающий правдивость моих действий, моего лица, но она сказала с необыкновенной печалью в голосе: - Зачем вы мне лжете? Не нужно ничего показывать. Я все знаю. - Но что? Что, Эмке? Что вы можете знать?! - Зачем вы запираетесь? Я думала, что вы не такой.

Но нет. Нет. Вы такой же, как все мужчины. - Но, Эмке... - Нет, не говорите ничего, я все знаю. Но почему вы не уважаете хотя бы свою жену, если не меня? Я, в конце концов, чужой человек, вы знаете меня только несколько дней. Но почему ее... - Эмке! Это бессмыслица! - закричал я. - Это вам наговорил тот идиот, учитель. Но ведь он лжет. Ведь это старый хам и наглец, неужели вы ве видите! - Не оскорбляйте его, - ответила она. - Он поступил как порядочный человек, предупредив меня! - Но ведь это неправда. Эмке! - Не лгите, прошу вас. Вы показывали ему ее фотографию. - Но... (я действительно показывал учителю фото Маргитки, сам не знаю зачем, наверно, из какого-то глупого мужского тщеславия).

- Покажите мне свой паспорт, если говорите, что это неправда, сказала Эмке, и тут я вспомнил, что эта фотография лежит в паспорте, оттуда я ее и доставал, когда показывал учителю, и именно о ней он говорил Эмёке: Маргитка с кокетливой челочкой, с полуобнаженной грудью в глубоком вырезе летнего платья и с этим сладким двухлетним блондинчиком, среди одуванчиков в траве. - Не могу, - сказал я, слабея. - Я не лгу, Эмке. Но паспорт вам показать не могу. - Почему?

- Не могу. Потому что... - Почему? - переспросила она, настойчиво заглядывая мне в глаза, и снова на меня смотрел тот звереныш, но на этот раз так, словно кто-то у него что-то отнимал, какую-то иллюзию лесной свободы, безопасности зеленой чащи; как будто смотел в лицо дикому хищнику, о существовании которого в своем зеленом и солнечном мире он до сих пор не знал, не подозревал. - Почему не можете? - спрашивала она настойчиво, с таким волнением, какое я слышал в первый раз, и глаза звереныша расширились, как при окончательном и неизбежном познании истины в сверкании желтых клыков хищника; монашеский алебастр ее щек покрылся неестественным румянцем, и Эмке нервно, болезненно, почти с плачем выкрикнула: - Пустите меня. Мне уже пора идти. Я уезжаю ночным поездом, в час.

Прощайте, - и она вырвалась из моих рук и быстро вышла из зала, ушла, исчезла, я остался стоять, а она исчезла.

Потом я повернулся и посмотрел на учителя, торчавшего за столом с выражением оскорбленной справедливости на лице, дышавшем злобой.

В полпервого я ждал ее перед гостиницей, по она пришла со своей иапарницей по комнате, тоже венгеркой, вместе с пятью словаками, уезжавшими тем же поездом.

Было ясно, что вторую девушку она попросила, чтобы та не оставляла ее со мною наедине, поэтому она шла всю дорогу с нами, и я не мог Эмке ничего сказать, только спросил ее, могу ли я ей написать. - Пожалуйста, ответила она. - Почему бы нет? - А вы мне ответите? - Зачем? - пожала она плечами.

Приглушеннно, чтобы не слышала та, другая, я сказал ей: - Потому что я люблю вас, Эмке. Верьте мне. - Я вам не верю, - ответила она. Та, вторая, немного отошла, однако могла слышать наш разговор, так что я продолжал по-прежнему тихо:

- Поверьте мне, - повторял я. - Я приеду к вам в Кошице. Можно? Почему бы нет? Пожалуйста. - А вы будете со мной разговаривать? Могу я к вам прийти? - Приходите. - А вы будете мне верить? - Она не ответила. - Будете мне верить, Эмке? - Еще минуту она молчала. - Не знаю. Может быть, - ответила она потом; в это время мы уже были на станции, у сельского вокзальчика, где стоял готовый к отходу поезд, а возле него дежурный в форме. Отдыхающие вошли в вагон, один из словаков помог Эмке втащить чемодан, и ее темный силуэт показался потом в окне. - Эмке, крикнул я наверх, как будто заклинал ее, будто хотел услышать от нее ответ на вечный и монотонный вопрос того времени, в котором живу, столь неопределенного во всех вариациях любовного ритуала, столь банального, без достоинства, без чести, без любви, и все же так стреноженного удобным навыком иллюзорной свободы, что я не мог ни на что решиться. - Эмке! крикнул я наверх, во тьму, тому силуэту, той легенде, которая закончилась, и от нее донеслось до меня еле слышно, как из глубокой дали: - Да. Верьте мне, прошу вас, - произнес я тише. - Эмке! - Да, - ответила она. - Прощайте. - но это уже не звучало зовом одинокого звереныща в лесной чаще - то был голос разочарованной и скептической мудрости женщины, становящейся образом утраченного времени; дизель загудел, поезд тронулся, из окна помахала белая тонкая рука той девушки, того сна, того безумия, той правды, Эмке.