Петр Краснов - Ложь

– Alles ist erledigt [81]!.. Я переговорил с капитаном парохода. Казаки подтвердили мои показания и поручились за тебя. Капитан берет тебя, консулу звонили, и он, в виду твоего особого положения, пришлет сюда человека, чтобы составить тебе временный документ. А в Германии у тебя столько друзей, что тебя там примут с распростертыми объятиями и устроят твою жизнь… Не думай об этом. Мы поедем прямо в Берлин…

– Нет, – тихо сказала Лиза, рукою касаясь руки Игоря. – Нет, Игорь, я не могу ехать в Берлин… Я не хочу туда ехать. Ты понимаешь. Очень это мне будет мучительно.

Густой румянец залил лицо Лизы. Темные ресницы закрыли глаза.

Игорь ответил, и так несказанно тепел и волнующ был его голос, что Лиза постепенно поднимала на него глаза и смотрела, как, волнуясь, но в то же время осторожно и нежно, коснулся Игорь самого больного места ее души… И Лиза поняла: это говорит не соперник, не давно влюбленный в нее человек, но друг. Не лжет Игорь. Знает Лиза, что Игорь никогда не лгал, не умеет он лгать.

– Лиза, ты думаешь о Курте?.. Забудь его… Курта нет…

– Он умер?.. С ним что-нибудь случилось?.. Он женился, он полюбил другую?.. О, говори скорее, Игорь, не мучь меня.

– Нет, Лиза, Курт жив и здоров. Он не женился и, кажется, и не собирается жениться. Более того: я думаю, что он верен своей юношеской любви, то есть верен тебе, но он никогда на тебе не женится. Ты не узнаешь Курта. Он стал убежденейшим расистом. Он работает теперь на аэропланном заводе, где делают самые секретные части новых аппаратов. Ты знаешь Курта, и знаешь, что для него Третий рейх… Перед последним рейсом мы виделись с ним и говорили о тебе…

– Обо мне!..

– Он говорил о тебе с большой, искренней любовью. С обожанием… И он сказал мне: «Ты понимаешь, Игорь, что нужна жертва, и я готов на жертву. Я проверил себя: я люблю Лизхен, но я не могу на ней жениться, и я, вероятно, вообще никогда не женюсь. И, если я женюсь, то на немке. Этого требует чистота расы. Я больше всего, и только, люблю Германию и партию. И я должен для них пожертвовать своим личным чувством»… Так вот… мы считали Курта «шляпой», а он оказался сильнее нас всех…

Наступило молчание. Игорь сидел у открытого иллюминатора и смотрел на воду. Холодный воздух шел от реки. Чуть слышно плескали волны о высокие борта парохода… Игорь понимал, что нанес любимой девушке смертельный удар. Но это было нужно: решалась ее судьба, и, может быть, и его судьба решалась в эти скорбные минуты.

Едва слышно сказала Лиза:

– Я поеду во Францию. У меня есть долг перед моим престарелым отцом. Я должна ему помогать.

– Но, разве, Лиза, ты не знаешь?.. Ты не слыхала?.. Не читала?.. Твой отец…

В дверь постучали. От консула приехал чиновник, и Лизу требовали наверх, чтобы допросить ее и чтобы она заполнила особый опросный лист. Выходя из каюты, Лиза обернулась к Игорю и сказала с тревогой:

– Так что же мой отец?..

Началось это у Акантова с Пасхи.

Под Светлый Праздник Акантов пошел к Заутрене в церковь. Пошел больше по привычке. У него не было влечения молиться. За годы войны и смуты, за страшные эмигрантские рабочие годы незаметно отошел он от церкви. То некогда было, то чувствовал себя усталым, то не хотелось быть на людях. Церковь из потребности веры перешла понемногу в быт. Ходил, чтобы вспомнить прошлое, чтобы крепче почувствовать праздники.

Была прохладная ночь. Когда Акантов подходил к церкви, вся она, и наверху, и внизу, всеми узкими многостекольными окнами, блистала огнями, и толпы народа наполняли ее двор и стояли на узкой улице у церковной ограды.

Деревья подле церкви на дворе набухли почками, и от них и от земли шел сладкий аромат: весною пахло.

У входа и у ворот торговали свечами. Акантов не стал пытаться войти в храм и остался в притворе, в людской толчее. Через головы людей, ему было видно, как осветился храм блистающими огоньками, как эти огоньки вдруг разлили теплый розоватый свет на лица молящихся, как стали загораться свечки и по всему двору в руках у тех, кто остался там, и как зашевелилась толпа.

До него донесся возглас священника, потом чтение, потом мерное, торжественное пение; толпа колыхнулась, раздалась на обе стороны, и крестный ход, блистая золотом священнических облачений и митр, колышась хоругвями и сверкая иконами, стал выходить на двор.

Он обошел двор, и… вот оно! Сначала издалека ликующее, радостью налитое, торжествующее самую блестящую и великую победу: победу над смертью и дьяволом, дарующую вечную жизнь, – раздалось пение прекрасного хора.

– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав…

Истомленные жизнью, усталые от работы, истосковавшиеся от бесконечного ожидания Родины, больные от недоплаты, от непосильного, не по возрасту и привычкам, труда, лица светлели. Потухшие глаза загорались радостными огнями, и счастье веры излучалось из них.

Неслось с амвона, чаруя душу, восхищая и умиляя сердце звуками совершившейся победы:

– Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!.. Яко исчезает дым, да исчезнут!.. Яко тает воск от лица огня…

И, на всякое слово победы над адом, гремел, гудел, вливался в душу и умилял ее ангельскими голосами ликующий хор:

– Христос воскресе из мертвых…

Сколько себя помнил Акантов, с самых ранних лет в эти мгновения на него точно изливалась с самого неба благодать, сползало бремя лет и житейских забот, и радостно, весело и легко становилось на сердце. В эти пасхальные ночи никогда не чувствовал он усталости, и под звуки этого пения всегда, и раньше, в России, и потом здесь, в Париже, увлажненными, добрыми глазами смотрел он на окружающих, отыскивал знакомых и старых сослуживцев, и с радостью подходил к доктору Баклагину, к Чукарину, к Мише Безхлебнову, генералу Атаренко, и с убежденною верою говорил: «Христос воскресе!»…

Теперь – ничего этого не было. Мимо него, не касаясь его легкими, ангельскими крылами, шла пасхальная заутреня. Точно не слышал он прекрасного пения, и не сливался, как раньше, с радостным волнением молящейся толпы.

Только усталость была в теле. Неудобно было стоять в толпе. Горящие вокруг свечи раздражали. А когда наступил перерыв в службе, и толпа зашевелилась, закопошилась, как раки в берестяной кошелке, люди задвигались и раздались радостные голоса:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

Сочные поцелуи закрепляли великое значение сказанного, – Акантов с тоской стал оглядываться. Он боялся увидеть кого-нибудь из знакомых, боялся, что к нему подойдет кто-нибудь, и нужно будет христосоваться. Ему стыдно стало этой общей радости, ликования глубокой, искренней веры. Он боязливо оглянулся и осторожно стал спускаться с крутой каменной лестницы.