Дора Штурман - Городу и миру

"Борьба происходит не между вами и ими, но внутри вас самих". Эта фраза соответствует действительности лишь постольку, поскольку борьба носит преимущественно односторонний характер: тоталитаризм наступает физически и (может быть, это - главное) идеологически, а демократия почти что не защищается ни в одной из этих двух плоскостей. Внутри разноречивого демократического общественного сознания борются две тенденции: сопротивляться (а, возможно, даже и наступать) или не сопротивляться тоталитаризму в обеих плоскостях: физической и пропагандистской. Но волей-неволей в разных аспектах своего существования демократия уже втянута в эту борьбу. И Солженицыну это ясно. Кому он желает победы - самоочевидно. Несколько раньше интервьюер говорит:

"Демократии действительно огромные рыхлые объекты. Но иногда они просыпаются, и те, кто недооценили степень их решимости, платят за это своей головой. В конце концов, они взяли верх над Гитлером" (II, стр. 248).

И Солженицын отвечает:

"Хотелось бы верить, что вы правы. Но когда я смотрю на Запад, меня начинает преследовать ощущение, что все это я уже когда-то видел. Мы прошли черезо все, что вы переживаете сейчас. В России конца прошлого века были, как вы помните, террористы. И интеллигенция встрепенулась, бросилась спасать их, когда их вылавливала полиция. Так началось. Эта начальная слабость и обошлась нам во много миллионов жертв. Вы признаете, что сегодняшнее у нас жестоко, но о своей свободе вам кажется, что она завоевана раз навсегда, и поэтому вы позволяете себе ею пренебрегать" (II, стр. 248),

Первая фраза этого ответа ("Хотелось бы верить, что вы правы"), равно как и последняя (о западном пренебрежении своей свободой), очередной раз демонстрирует антитезу широко распространившейся точке зрения, что Солженицын - противник общественной и личной свободы. Он проповедник ее нравственного самоочищения, духовного возвышения и обороноспособности. Чуть выше сказано:

"Истинная свобода - это как бы лестница Иакова. Она позволяет своим слугам взойти выше нее" (II, стр. 248).

Пример из российской истории свидетельствует о необходимости, по Солженицыну, силовых (в данном случае - репрессивных) приемов борьбы против насильников. В отношении к террористам (в отличие от русских террористов конца прошлого - начала этого веков, ныне создавших мировой интернационал террора) "начальная слабость" (добавлю от себя: в том числе и в остро болезненном вопросе спасения заложников) подводит нас к страшной грани необратимости террористического наступления на демократию.

Ж. Сюфер спрашивает:

"Не считаете ли Вы, что русский человек вытеснен советским человеком?" (II, стр. 249).

И Солженицын, не принимающий версии безнадежного духовного вырождения своего народа, отвечает:

"Вы не знаете и мир не знает, что такое было сопротивление русского и украинского народов(. Я буду об этом писать: армии крестьян шли с вилами на пулеметы. Горы убитых. И это повсюду. Нас раздавили, размозжили, но на Западе весьма слабое представление об этом. Правда, русский народ как ковыль - он гнется под ураганом, но крепко врос корнями в землю. И - мы еще живы((. Моральный упадок у нас отрицать нельзя. Но и духовное сопротивление народа еще хранит надежду. Многое зависит от вас: от этого маленького кусочка Западной Европы, который боится, что ему не хватит нефти, от этой огромной Америки, которая не перестает думать о себе. Коммунизм - это не русское, но мировое явление. Он засел в России, он использовал Россию. Он может так же вселиться завтра к вам и использовать вас. И человеческий род отступит дальше" (II, стр. 249).

После этого страшного прогноза невозможно не воскликнуть вместе с интервьюером: "Что же делать?" (II, стр. 49).

Не нам решать за Солженицына, что ему следует говорить и о чем молчать. Но не исключаю, что именно в этой точке беседы можно было однозначно ответить: не отступать ни на одном из существующих сегодня рубежей некоммунистического мира; помогать всеми силами тем, кто ведет борьбу против наступления тоталитаризма в зонах его господства и военной экспансии; нигде ни на миг не отказываться от борьбы идей, от информационного поединка с бессонной и мощной коммунистической пропагандой и дезинформацией. Все это и следует из подтекста ответов Солженицына Ж. Сюферу и многих других выступлений. Но текст звучит так:

"Таинственным образом все зависит от личной решимости каждого из нас. Никогда еще будущность планеты настолько не зависела от человека. Думаю, что первое правило для всех, это - не принимать лжи; как у нас, на Востоке, так и у вас, на Западе. Говорить правду - это значит возрождать свободу. Не считаясь ни с давлением, ни с интересами, ни с модами. А если кто пожимает плечами, повторять ее еще раз. Те, кто пожимают плечами, услышав рассказы о трагедии такого объема, как в СССР, сознательно или несознательно соучаствуют палачам. Вы вовлечены в жесточайшую борьбу, а ведете себя, будто вопрос идет о партии пинг-понга. Вы можете устоять, если ваша решимость будет несомненная, явная. Иначе - станет слишком поздно" (II, стр. 249).

Беседа на этом кончается, но так и кажется, что на устах интервьюера замирает вопрос: несомненная решимость - на что?

Западных интервьюеров Солженицына так же, как и многих эмигрантов, высланных или вырвавшихся из СССР, занимал после изгнания писателя вопрос, предложенный ему М. Чарлтоном в Лондоне 22 февраля 1976 года в телеинтервью компании ВВС (II, стр. 250-264). В интерпретации Чарлтона этот вопрос звучит так:

"Когда г-н Брежнев и Политбюро Советского Союза решили выслать Вас за границу вместо того, чтобы снова отправить в концлагерь, они вероятно считали, что Вы принесете меньше вреда советскому государству, находясь за пределами СССР, чем в самой стране? Считаете ли Вы, что время покажет оправданность их суждения?" (II, стр. 250).

Солженицын прежде всего отказывает Брежневу и политбюро ЦК КПСС в свободе выбора, в том, как с ним поступить:

"В Вашей постановке вопроса содержится некоторая неправильность: ставя так вопрос, мы предполагаем, что политбюро - всемогуще и независимо в своих решениях, что оно могло так решить, а могло решить иначе. Надо сказать, что в момент моей высылки создалась совсем необычная обстановка (я об этом писал уже). Осенью 73-го года поддержка западного общественного мнения Сахарову и мне в нашем, как я его назвал, "встречном бою" была до такой степени сильна, до такой степени тверда, как Запад уже давно не проявлял такой твердости и такой настойчивости, - и советское политбюро просто испугалось. Оно не имело полной свободы выбора - держать меня в тюрьме или выслать, они просто испугались этого гнева, этой бури возмущения на Западе, и вынуждены были уступить. Поэтому я думаю, что сейчас, если они и раскаиваются - а скорей всего раскаиваются - то все же помнят, что у них и выбора особенно не было. Это тот редкий момент, когда Запад проявил небывалую твердость и заставил их отступить" (II, стр. 250).