Василий Шукшин - Наказ

Они выпили, закусили, снова закурили. Максиму стало легче, он вернулся к разговору.

- Вся беда наша, Григорий, что мужик наш середки в жизни не знает. Вот я был в Германии... Само собой, гоняли нас на работу, а работать приходилось с ихными же рядом, с немцами. Я к ним и пригляделся. Тут... хошь не хошь, а приглядишься. И вот я какой вывод для себя сделал: немца, его как с малолетства на середку нацелили, так он живет всю жизнь - посередке. Ни он тебе не напьется, хотя и выпьет, и песню даже затянут... Но до края он никогда не дойдет. Нет. И работать по-нашенски - чертомелить - он тоже не будет: с такого-то часа и до такого-то, все. Дальше, хоть ты лопни, не заставишь его работать. Но свои часы отведет аккуратно - честь по чести, - они работать умеют, и свою выгоду... экономику, как ты говоришь, он в голове держит. Но и вот таких, как Климка Стебунов, там тоже нету. Их там и быть не может. Его там засмеют, такого, он сам не выдержит. Да он там и не уродится такой, вот штука. А у нас ведь как: живут рядом, никаких условиев особых нету ни для одного, ни для другого, все одинаково. Но один, смотришь, живет, все у него есть, все припасено... Другой только косится на этого, на справного-то, да подсчитывает, сколько у него чего. Наспроть меня Геночка вон живет Байкалов... Молодой мужик, здоровый - ходит через день в пекарню, слесарит там чего-то. И вся работа. Я ему: "Генк, да неужель ты это работой щитаешь?" - "А что же это такое?" - "Это, мол, у нас раньше называлось: смолить да к стенке становить". Вот так работа, елкина мать! Сходит, семь болтов подвернет, а на другой день и вовсе не идет: и эта-то, такая-то работа, - через день! Во как!

- Сколько же он получает? - поинтересовался Григорий.

- Восемьдесят пять рублей. Хуже бабы худой. Доярки вон в три раза больше получают. А Генке - как с гуся вода: не совестно, ничего. Ну, ладно, другой бы, раз такое дело, по дому бы чего-то делал. Дак он и дома ни хрена не делает! День-деньской на реке пропадает - рыбачит. И ничего ему не надо, ни об чем душа не болит... Даже завидки берут, ей-богу. Теперь - другой край: ты Митьшу-то Стебунова знаешь ведь? - Максим сам вдруг подивился совпадению: Они как раз родня с Климкой-то Стебуновым, они же братья сродные! Хэх... Вот тебе и пример к моим словам: один всю жизнь груши околачивает, другой... на другого я без уважения глядеть не могу, аж слеза прошибет иной раз: до того работает, сердешный, до того вкалывает, что приедет с пашни - ни глаз, ни рожи не видать, весь черный. И думаешь, из-за жадности? Нет - такой характер. Я его спрашивал: "Чего уж так хлешесся-то, Митьша?" - "А, - говорит, - больше не знаю, что делать. Не знаю, куда девать себя". Пить опасается: начнешь пить, не остановишься...

- Что, так и говорит: начну, значит, не остановлюсь?

- Так и говорит. "Если уж, говорит, пить, так пить, а так даже и затеваться неохота. Лучше уж вовсе не пить, чем по губам-то мазать". Он справедливый мужик, зря говорить не станет. Вот ведь мы какие... заковыристые, - Максим помолчал, поиграл ногтями об рюмочку... Качнул головой: - Но все же это только последнее время так народ избаловался. Техника!.. Она доведет нас, что мы - или рахитами все сделаемся, или от ожирения сердца будем помирать лет в сорок. Ты гляди только, какие мужики-то пошли жирные! Стыд и срам глядеть. Иде-ет, как баба брюхатая. "Передай привет, три года не вижу". Ведь он тебе счас километра пешком не пройдет - на машине, на мотоцикле. А как бывало... Мы вот с отцом твоим, покойником, как? День косишь, а вечером в деревню охота - с девками поиграть. А покосы-то вон где были! - за вторым перешейком, добрых пятнадцать верст. А коня-то кто тебе даст? Кони пасутся. Вот как откосимся, повечеряем - и в деревню. В деревне чуть не до свету прохороводишься - и опять на покос. Придешь бывало, а там уж поднялись - косить налаживаются. И опять на полдня...

- Когда же вы спали-то?

- А днем. В пекло-то в самое не косили же. Залезешь в шалаш - и умер. Насилу добудются потом. Помню, Ванька... Иван, отец твой, один раз таким убойным сном заснул, что не могут никак разбудить. Чего только с им ни делали!.. Штаны сняли, по поляне катали - спит, и все. Тятя разозлился: "Счас, говорит, бич возьму да бичом скорей добужусь!" Я уж щекотать его начал, ну кое-как продрал глаза. А то никак! - Максим посмеялся, покачал головой, задумался: вспомнил то далекое-далекое, милое сердцу время. И Григорий тоже задумался: он плохо помнил отца, тот вскоре после войны умер от ран, Григорий хранил о нем светлую память. Долго молчали.

- Да, - сказал Григорий. - Но с техникой - это ты зря. Что же, весь свет будет на машинах, а мы... в ночь по тридцать верст пешака давать? Тут ты тоже... в крайность ударился. Но про середку - это, пожалуй, не лишено смысла А?

- Не лишено, нет. Налей-ка, да я тебе еще одну поучительную историю расскажу. Ты ничего, спать не хошь?

- Нет, нет! Давай историю.

Максим пододвинул к себе рюмку, задумчиво посмотрел на нее и отодвинул.

- Потом выпью, а то худо расскажу. Я ведь шел к тебе, эту историю держал в голове, расскажу, думаю, Гришке - сгодится. Это даже не история, а так - из детства тоже из нашего. Но она тебе может сгодиться - она тоже... как сказать, про руководителя: каким надо быть руководителем-то. - Максим посмотрел на племянника не то весело, не то насмешливо... Григорию показалось - насмешливо. Дядя вроде подсмеивался над его избранием в руководители. У Григория даже шевельнулось в душе протестующее чувство, но он смолчал. В этот вечер он как-то по-новому узнал дядю. "Сколько же, оказывается, передумала эта голова! - изумлялся он, взглядывая на Максима. - Ничего не принял мужик на голую веру, обо всем думал, с чем не согласен был, про то молчал. Да и не спорщик он, не хвастал умом, но правду, похоже, всегда знал".

- Было нам... лет по пятнадцать, может, поменьше, - стал рассказывать Максим. - Деревня наша, не деревня - село, в старину было большое, края были: Мордва, Низовка, Дикари, Баклань...

- Это я еще помню, - подсказал Григорий.

- А, ну да, - согласился Максим. - Я все забываю, что тебе уж тоже за тридцать, должен помнить. Ну, вот. И вот дрались мы - край на край - страшное дело. Чего делили, черт его в душу знает. До нас так было, ну и мы... Дрались несусветно. Это уж ты не помнишь, при Советской власти это утихать стало. А тогда просто... это... страшное дело что творилось. Головы друг другу гирьками проламывали. Как какой праздник, так, глядишь, кого-нибудь изувечили. Ну а жили-то мы в Низовке, а Низовка враждовала с Мордвой, и мордовские нас били: больше их было, что ли, потом они все какие-то... черт их знает - какие-то были здоровые. Спуску мы тоже не давали... У нас один Митька Куксин, тот черту рога выломит - до того верткий был парень. Но все же ордой они нас одолевали. Бывало, девку в Мордве лучше не заводи: и девке попадет, и тебе ребра перещитают. И вот приехал к нам один парнишечка, наш годок, а ростиком куда меньше, замухрышка, можно сказать. Теперь вот слушай внимательно! - Максим даже и пальцем покачал в знак того, чтоб племяш слушал внимательно. - Тут самое главное. Приехал этот мальчишечка... Приехали они откуда-то из Черни, с гор, но - русские. Парнишечку того звали Ванькой. Такой - шшербатенъкий, невысокого росточка, как я сказал, но - подсадистый, рука такая... вроде не страшная, а махнет - с ног полетишь. Но дело не в руке, Гриша. Я потом много раз споминал этого Ваньку, перед глазами он у меня стоял: душа была стойкая. Ах, стойкая была душа! Поселились они в нашем краю, в Низовке, ну, мордовские его один раз где-то прищучили: побили. Ладно, побили и побили. Он даже и не сказал никому про это. А с нами уже подружился. И один раз и говорит: "Чо эт вы от мордовских-то бегаете?" - "Да оно ведь как, мол? - привыкли и бегаем", Максим без горечи негромко посмеялся. - Счас смешно... Да. Ну, давай он нам беса подпускать: разжигать начал. Да ведь говорить умел, окаянный! Разжег! Оно, конечно, пятнадцатилетних раззудить на драку - это, может, и нехитрое дело, но... все же. Тут мно-ого разных тонкостей! Во-первых, мы же лучше его знали, какие наши ресурсы, так сказать, потом - это не первый год у нас тянулось, мы не раз и не два пробовали дать мордовским, но никогда не получалось. И вот все же сумел он нас обработать, позабыли мы про все свои поражения и пошли. Да так, знаешь, весело пошли! Сошлись мы с имя на острове... спроть фермы островок был, Облепишный звали. Счас там никакого острова нет, а тогда островок был. Мелко, правда, но штаны надо снимать перебродить-то. Перебрели мы туда... Договорились, что ничего в руках не будет: ни камней, ни гирек, ничего. И пошли хлестаться. Ох, и полосовались же! Аж спомнить - и то весело. Аж счас руками задвигал, ей-богу! - Максим тряхнул головой, выпил из рюмки, негромко кхэкнул - помнил, что в горнице улеглись ко сну дети Григория и жена. И продолжал тоже негромко, с тихим азартом: - Как мы ни пластались, а опять они нас погнали. А погнали куда? К воде. Больше некуда. Мы и сыпанули через протоку... Те за нами. И тут, слышим, наш шшербатенький Ванька ка-ак заорет: "Стой, в господа, в душу!.. Куда?!" Глядим, кинулся один на мордовских... Ну, это, я тебе скажу, видеть надо было. Много я потом всякого повидал, но такого больше не приходилось. Я и драться дрался, а глаз с Ваньки не спускал. Ведь не то что напролом человек пер, как пьяные, бывает, он стерегся. Мордовские смекнули, кто у нас гвоздь-то заглавный, и давай на него. Ванька на ходу прямо подставил одного, другого вокруг себя - с боков, со спины - не допускайте, говорит, чтоб сшибли, а то развалимся. Как, скажи, он училище какое кончал по этому делу! Ну, полоскаемся!.. А в протоке уж дело-то происходит, на виду у всей деревни. Народ на берег сбежался - глядят. А нам уж ни до чего нет дела - целое сражение идет. С нас и вода, и кровь текет. Мордовские тоже уперлись, тоже не гнутся. И у нас - откуда сила взялась! Прямо насмерть схватились! Не знаю, чем бы это дело закончилось, может, мужики разогнали бы нас кольями, так бывало. Переломил это наше равновесие все тот же Ванька шшербатый. То мы дрались молчком, а тут он начал приговаривать. Достанет какого и приговаривает: "Ах, ты, головушка моя бедная! Арбуз какой-то, не голова". Опять достанет: "Ах, ты, милашечка ты мой, а хлебни-ка водицы!" Нам и смех, и силы вроде прибавляет. Загнали мы их опять на остров... И все, с этих пор они над нами больше не тешились. Вот какая штука, Григорий! Один завелся - и готово дело, все перестроил. Вот это был - руководитель. Врожденный.