Станислав Шуляк - Лука

Возможно еще, что в детстве у Луки сердце действительно располагалось не то, что бы совсем справа, но все-таки несколько правее, чем это бывает у обыкновенных людей, а удивление перед всем непостижимым заставляло уже всех, наблюдавших Луку, реагировать достаточно эмоционально и, пожалуй, несколько преувеличенно. А впоследствии как-то само собой, без всяких видимых изменений, в груди молодого человека произошло постепенное перемещение этого жизненно важного органа влево, так что тот вскоре занял свое самое обычное, предусмотренное природой место. Беда только, что прежнее аномальное положение сердца не оставило по себе никаких неоспоримых свидетельств, так что впоследствии и вообще не стало никакой возможности уверенно утверждать прежнее существование его.

Со временем у Луки прошел его особенный взгляд, как будто содержащий какую-то ироническую критику, весь Вольтер улетучился из взгляда, напротив: сделался вял, неглубок, неуверенн; и подобным взгляду его ясных очей был же у мальчика и духовный его, и чувственный мир. Мальчик часто бывал оставляем целыми днями дома, когда родителям Луки случалось уходить на работу, мальчик тогда, начитавшись газет (причем, не одних только детских), слонялся по комнатам, стоял подолгу у большого зеркала, встроенного в дверцу шкафа, где дотошно изучал свое отражение, кривил рожи, высовывал язык, разглядывал под носом, отчаянно скашивал глаза, чтобы увидеть свой профиль, потом прямо у зеркала, или отойдя от него, он надолго задумывался или бубнил песню, причем памяти у него было так мало, что он никогда не мог запомнить никакую песню целиком и даже мелодию в ней, и он напевал только одну или две строчки на какой-нибудь свой перевранный мотив, пока с ним не делался его обычный приступ голода.

Осмотром у зеркала мальчик никогда не оставался доволен. Он с сожалением, даже с отвращением разглядывал свои пухлые щеки, он задирал рубашку на себе и осматривал тело, мечтая увидеть выпуклости от ребер, а не эти жирные, заплывшие, поросячьи бока. Хотя самокритика его была не лишена преувеличений.

- Я толстею, - трагически, чуть не со слезами на глазах шептал себе мальчик, потом шел на кухню, производил археологию в старинном буфете, шарил по кулькам, во утоление голода сотворял какой-нибудь бутерброд с постной колбасой, тащил несколько конфет из вазочки и тут же все это найденное он с презрением к себе торопливо съедал.

Голод всегда нападал на мальчика неожиданно и остро, бывало сразу же после того, как он хорошо только что поел, тогда он был готов еще съесть все что угодно, стащить любой кусок, мальчик тогда делался жаден и подозрителен, мог ревниво заглядывать другому в рот или попросить что-нибудь у незнакомого, если замечал у него присутствие какой-нибудь пищи. И вместе с тем Лука был весьма застенчивый мальчик и мучился всегда, когда ему было нужно к незнакомым подходить.

Иногда Луке даже не терпелось творить бутерброд, он тогда подхватывал целую палку колбасы, откусывал прямо от нее подряд несколько кусков, потом с полным ртом прожевывал, глотал и давился, потом, немного насытившись, сразу бросал покусанную палку и, подобрав еще пирожок в одну руку, а в другую яблоко, тяжело дыша и отдуваясь, он отправлялся снова к зеркалу, чтобы проверить, не заметно ли в нем каких-либо немедленных ухудшений. При всем при том Лука не был каким-то особенным обжорой, ел, может быть, немногим больше других детей, но только гораздо более прислушивался к своему голоду и вообще ко всяким своим физическим ощущениям.

Он боялся потолстеть, он боялся облысеть, он боялся вырасти некрасивым человеком, он боялся вообще течения времени, и того, например, что в нем откроются еще какие-нибудь скверные черты; он, может быть, их и увидит заранее, но все же не сможет изменить ничего, потому что бессилен будет перед течением времени.

Он мечтал, чтобы не было вообще никакого течения, он мечтал о вечной жизни, и чтобы всегда в ней быть первым во всем, хотя избегал говорить об этом хоть с кем-нибудь из посторонних, обычно прикрывая эти свои тайные помыслы наигранным дружелюбием; Лука не вынес себе никаких особенных друзей из детства, а позже, в Академии, у него их было целых трое - Иван, Марк и Феоктист, - и хоть с ними больше, чем с другими, позволял себе откровенности Лука, но все же о главных своих идеях был весьма секретен, так что сам даже догадывался, как эти трое говорят меж собой о нем втихомолку: "Этот Лука, может, и неплохой парень, конечно, но ему бы побольше честолюбия надо было, чтобы он в жизни мог бы чего-нибудь добиться".

- Есть-то оно, конечно, есть, - спорил про себя с друзьями Лука с некоторой присущей ему тогда неопределенностью рассуждений, - но ведь одного-то "есть" и мало... Это же надо понимать... В особенности же не стараясь пропагандировать перед ближним свойства, в достаточности отсутствующие у самого...

Но только, наверное, очевидная душевная деликатность Луки не позволяла ему торжествовать над друзьями победу в воображаемом споре, хотя и говорят еще, что есть несомненно наслаждение в том, чтобы подарить победу врагу.

И в юношестве происходили странности с Лукой. Однажды Лука шел по улице, а сзади, буквально у него за спиной, с грохотом развалился дом во много этажей; Луку чуть даже не зацепило упавшей крышей, во всяком случае, обдуло ветром. И обсыпало пылью и известкой от развалин. Лука страшно перепугался, и весь трясущийся, белый, потный и грязный побежал домой. Прибежал, по лестнице поднялся, а в квартиру не идет - боится. А вдруг его уже там дожидаются и будут смеяться, щипать за живот и делать сайки. Так и просидел Лука тогда на лестнице всю ночь. И боялся - а сидел.

Еще однажды Лука пошел на почту, потому что хотел проверить, нет ли для него писем откуда-нибудь (он-то подозревал, что письма давно есть, да только их прячут почтальоны), и подошел к почте, и уже взялся за дверную ручку, как вдруг оказалось, что это вовсе не ручка, а гремучая змея. Змея тогда страшно зашипела, надула морду, изогнулась, и еще удивительно, как она не ужалила Луку. Лука тогда так испугался, что не только не пошел на почту, но и убежал оттуда, и потом туда ни разу, как бы ему ни надо было, не ходил. Один раз обманули, рассуждал юноша, так непременно обманут и второй.

Когда Лука учился в Академии, один раз их повели плавать. Плавали они себе, плавали, пока из них не утонули двое. Но им объяснили, что те двое были нерадивыми студентами, и что поэтому, во-первых, им и поделом, а во-вторых, поэтому даже не стоит разыскивать трупы; и еще они очень сильную волну пускали при плавании. Правда, этих двоих потом видели, как они пили пиво в саду возле пристани и были оба так зелены и отпускали такие непристойные шуточки при всем стечении разнообразного народа, что их случайный наблюдатель даже признавался, что ему все время хотелось опустить глаза.