Станислав Шуляк - Лука

Черви - это произведение мерзости природы, которой тем больше всегда (я не только имею в виду природу), чем больше разума во вместителях ее.

Нам приблизительно известны механизмы образования веры - хитроумные, вечные механизмы, а всякий человек пишущий создает свою веру; число сторонников его веры зависит от его талантливости, от его умения быть обольстительным, убежденным, убедительным, от счастливой способности превосходно дурачить публику, хотя в наше время все верующие имеют такое свойство и замечательно его в себе еще и развивают (которое, кстати, показывает их людьми несомненно искушенными, непростодушными и развитыми): при самой беззаветной вере нынешний верующий всегда сохраняет и самое неприличное, непререкаемое, очевидное безверие. Человек теперь верит в Бога, к примеру, отлично сознавая при этом, что Того нисколько не существует. Сентенция становится знаменем веры. И - прекрасное свойство! А всеобщая ревизия становится теперь в мире высшим видом вероисповедания. И вот зачем еще только всякое безверие наивно пытаются обосновать доводами разума, как будто оно не такая же вера!

Бог с человеком втайне договорились, и, друг друга любя, потихоньку морочат друг друга...

Это, впрочем, все далеко не первые мои размышления о религии, и должен серьезно заметить, что эти - не самые мои иезуитичные, не самые сочные и завлекательные.

Напрасно только полагают Его неким администратором потустороннего порядка, напрасно считается, будто Он собственноручно вмешивается во все. Я ведь, когда прежде руководил Академией, тоже оставлял иное на произвол естественного природного течения, я тоже доверялся мудрости природы, направляющей действительность по своим естественным законам.

Причем, заметьте: я сознательно нисколько не отрицаю и не подтверждаю действительность факта Его существования (хотя бы и мог, безусловно, сделать это), ибо я теперь не хотел бы ни подрывать, и ни обнадеживать ничью привычную, бесполезную в обращении, созидающую все гармонии и равновесия веру.

Трудно, конечно, рассмотреть в этих моих отдельных, несовершенных примечаниях, гораздо даже более разрозненных, чем и все мои непродуманные скороспелые прижизненные экзерсисы, трудно рассмотреть в этих самых предварительных набросках, в этих приготовлениях духа, будущий, величественный, сладкоглавый, издалека заметный миру, необходимый умственный храм.

Несотворение храмов - есть нищета зодчества, и какому бы самолюбивому человеку, хотелось бы хотя и по окончании дней своих, по истечении прижизненных славословий - чрезмерных поручительств доброжелателей перед вечной жизнью - вдруг оказаться ненужным и неожиданным, бесполезным, законченным банкрутом?!

Поддерживайте самосбалансированной жизнь в Академии, Лука, и если уж кому-нибудь по наивности потребуются конфликты для диалектики, то их можно сочинить и самому с заведомо известными разрешениями. Тогда-то возможно сделаться даже и пророком мира, хотя это и не безусловный рецепт. (А диалектика - это точно ненависть ко всем отцам, их традициям и миру, презрение и страх перед нарождающейся неизбежной сильной молодостью, стремление ко всевозможным нарочным козням против ее будущего утверждения. Диалектика, она же - наибольшее бедствие в природе, насмешка над всяким созиданием, ибо делает всякое то поневоле бесцельным. Да, а всякая несостоятельность, она совершенно всегда должна быть теперь гордостью мира.)

Это ничего, что в моей будущей "Божественной комедии" во множестве рассеяны и некоторые злободневные, необходимые, преходящие сетования, - в какой же из "Божественных комедий" их нет, хоть перечтите их все?!

И даже, если бы было поболее моих потусторонних заслуг, то и не следовало разве переименовать ее и в "Деканову комедию", хотя это кому-нибудь могло бы (одному из наименее изощренных ценителей) показаться заносчивостью?.. Заносчивостью славолюбивого старика. И какая "Комедия" еще не содержит в себе неизбежно всех известных, обыкновенных горечи и презрения восприятия?!

Наше сознание теперь весьма таково, что очень просто стало повсюду происходить в пророки всех отравленных и ядерных апокалипсисов, развлекая обывателя привычными россказнями, бродящими уже разрозненно между всеми отдаленными в рассеянии народами. Маляр уже способен на это...

Я никогда не боялся декадентов, Лука, потому что даже самый мрачный декадент приносит в копилку мира свой хриплый голос. И оттого их громоподобное сплетение и слияние, с обильными, разумеется, неживыми брызгами, высоко разносятся над умами, над растерявшимися, бесполезно столпившимися слухами обывателей и миросозерцаниями, и глубоко обдирают, и вспахивают, и взрывают души народов, их известные народные внутренние черноземы, слишком истощившиеся в прошлые десятилетия неправдомыслия и блуда.

Поневоле, ввиду моей теперешней новой ипостаси (о которой никогда не следует забывать), в сию представляемую высокую "Комедию", подобно аспидам, сами собой вползают и некоторые неопределенные эсхатологические мотивы, и я, может быть, даже не избегнул бы обвинений и в некрофильстве, когда бы ни были мне оправданием мои хорошо известные миру и широкий гуманизм, и беззаветное, всезаполняющее, вольноточащееся жизнелюбие.

Вот еще картина (и это уже самое вступление к одному из вариантов "Комедии"): я нахожусь в некоем месте и долго не могу толком определить, где же все-таки нахожусь, и приходится тогда усиленно изощрять зрение, чтобы хоть сколько-нибудь, самым неочевидным образом вызнать место своего теперешнего пребывания...

Постепенно начинается какой-то свет, подобный жжению или зуду в глазах, самый рассеянный, не дающий вовсе представления об окружающем. Я теперь радуюсь свету, я всматриваюсь в него, и постепенно глазам открываются какие-то смутные, недостоверные, сомнительные очертания; не более чем очертания.

Это коридор, точно коридор, я стою посередине него. Вдоль стен, продолжающихся едва не до бесконечности, под потолком протягиваются некие продолговатые плоские несметные плафоны, источающие бледный неуверенный незначительный искусственный свет. Нечто подобное тому коридору есть точно и у нас в Академии (тот самый, где мы все летали на ветру), здесь только все, конечно, во много раз необозримее.

Вдалеке моему взору мерещатся и некоторые особенные помещения - цепочки благополучных строгих темных залов, всех косвенно связанных и с нашим коридором, так что в перспективе образуется то ли некая анфилада, то ли рекреация, совершенно сверхъестественные, с длинными причудливыми арками вдоль стен, местами увитыми диким виноградом, образующим витиеватые нарочные заросли, и пересеченными несколькими приземистыми тяжеловесными виадуками, которые тоже сами собой выхватываются из тьмы, и по одному из них уже беззвучно торопится небольшой тепловоз, - словом, красота и странность, и еще какие-то иные, неразъяснимые покуда впечатления.