Александр Солженицын - Август Четырнадцатого

Раненым старались прежде времени не объявлять, но они сами почувствовали необычность обхода, забезпокоились. Каждый, кто в сознании и малом движении, просился ехать. Потому ли что вместе лежали и на виду было, все ощущали как нечестность: остаться отдыхать, когда земляки воюют.

Санитар доложил, что какой-то полковник шибко добивается врачей.

– Валерьян Акимыч, схóдите?

Федонин быстро пошёл к выходу. На треугольную площадь уже стягивались пустые подводы, почти забив её всю. На каменном крыльце, раскрыв планшетку с картой, допрашивал раненного ходячего унтера запалённый помятый полковник с надорванным кителем на приподнятом плече. Порывисто повернулся к Федонину:

– Вы врач? Здравствуйте. Полковник Воротынцев, из Ставки. – Как побыстрей, пожал руку. – Скажите, есть у вас свежие раненые с передовых позиций и в сознании? Разрешите расспросить их? Офицеры?

Кажется, и врачи не засиживались, но темп этого полковника, плотного, а очень подвижного, сильно превосходил. Федонин поддался ему, быстро вспоминал:

– Есть. Ночные. И утренние. Есть подпоручик из 13-го корпуса. Был изрядно контужен, но отошёл, сейчас в полном сознании.

– Из 13-го?? Интересно! – удивился, насторожился, ещё убыстрился полковник. И уже сам вёл Федонина за локоть сильной рукой. – Вы же – 15-го, откуда 13-го?

Лестницей, коридором, через две палаты – идти им было немного, и Федонин тоже заспешил:

– Скажите, что будет с городом?

Полковник метнул ясным взглядом на Федонина, только сейчас рассмотрел его не как дателя справок, покосился вправо, влево, и – тихо:

– Если удастся построить оборону – ещё подержимся.

– Построить? – сразу схватил Федонин. – Так неужели…? И штаб армии?..

Полковник только губами тпрукнул.

– Тут с западной стороны…

Но уже входили в палату – и полковника, со всей его готовностью, как ударило, откинуло, он омрачился, сморщился – на рубеже сгущённого запаха лекарств, крови и гноя.

В первой палате, у самого прохода, батюшка напутствовал отходившего, епитрахилью накрыв его лицо.

– Верую, Господи, и исповедую… – который, который, который раз за эти дни произносил он глуховато, заученным распевом, а как будто всвеже, не соскучась.

Во второй палате у окна нашли того подпоручика, и как раз Таня Белобрагина сидела на его кровати, поднялась при подходе их, в межоконьи стала к стене, руки опущенные за спиной, и в глубоком тёмном взгляде застыла.

А подпоручик, обмотанный по лобной полосе головы, но уже с возвратом мальчишески-быстрого зоркого взгляда, ещё стараясь для пришедших, готовно встретил их.

Федонин попробовал его щёки, пульс:

– Вам легче намного, да?

– Да! да! – радостно уверял веснушчатый подпоручик и подтягивался в кровати выше, не зная, как быть полезнее.

– Вам говорить, отвечать не трудно?

Таня покраснела:

– Мы – немного, он земляк оказался.

Её и не заподозрить, чтобы много.

– Вы какого полка? – уже сидел на кровати полковник и разворачивал карту. – Вы разве при 15-м корпусе?.. А когда вы к нему пришли?.. Где вы стояли? Где ранило вас?.. А какие там части рядом?..

Подпоручик полусидел на подушках, светло-влюблённо смотрел на полковника и отвечал ему как радостный экзамен, гордый, что знает и все билеты и на дополнительные вразброс. Тем невидимым юношеским светом жертвы он был освещён, который зарождается ещё до женщины и без неё. Он слышал через шум, голова слабая, затруднялся в речи, но старался преодолеть и как можно чётче отвечать. Он уверенно показывал по карте, как из Хохенштейна их вчера вечером водили на запад в сторону близкого боя (а про себя: чего стоило всех собрать, дозваться, дослаться, из города вывести), и как опять отозвали (в который раз, никогда не доводя их полка до боя!) и по бездорожью петлёй вернули зачем-то снова в Хохенштейн (и ещё была вечером паника, стрельба по своим, но это не к делу), а из Хохенштейна (опять не без труда) вывели на окраину в боевой порядок и вот тут-то… (Дальше можно рассказывать маме, не полковнику: разрыв до того близкий, что выразить нельзя, и только успеваешь: смерть! – перекреститься! – мама, прости! – а следующего разрыва уже не слышишь…)

– Да, а что у вас с плечом? – вернулся Федонин.

Вспомнил и полковник:

– Вы посмотрите? Меня вчера, видимо, осколком зацепило.

– Трудно ворочать? – щупал хирург.

– С затруднением.

– Зайдёте ко мне, на этом этаже. Вот, сестра проведёт. – А Тане: – Старший врач согласен вас оставить. Не возражаете? Можно застрять надолго.

Уставленный грустный взгляд сестры нисколько не переменился, не тронулся даже интересом. Кивнула:

– А кому же? Конечно.

И ждала теперь провести полковника. Когда он быстро водил головой, вся его решительность, кажется, была в короткой, но широкой дуговой бороде. При ней усы и не замечались: они не торчали, не висели, не закручивались – лишь потому осеняли верхнюю губу, что без усов офицеру не полагается.

А у подпоручика – ни усов, ни бороды, и даже никакого ещё характера в губах, – самая ранняя юность и добрые чувства, такой чистенький и вежливый, какие бывают при женском воспитании. Нич-чего он ещё не знает о жизни. Всего на год была Таня старше его, а умудрённей себе казалась – на десять.

…Плен?.. На всё была согласна Таня. Нечувствительно было бы сейчас – пленение, ранение. Ещё бы лучше – убило её поскорей. С надеждою, что убьёт без греха, руки самой не накладывать, она и спешила на фронт. Всё равно не могло с ней произойти хуже того, что случилось. Легче в пучине, чем в кручине.

Под окном, внизу, на узкой улочке виделась толчея, сумятица. Сновали солдаты разбродными группами и в одиночку, не строем. В тени остановилось несколько, обтирали пот, выбрасывали лишнее из мешков, лопатки, топорики, ящички с патронами – и пошли быстро опять. Никто их не останавливал. А два казака, наоборот, торочили что-то к сёдлам.

…Вместе читали. Вместе гуляли, за руки держась. И постепенными разговорами проходили путь, где каждый вершок незаменим, неупустим, остаётся потом на всю жизнь. Росло как растение, всему своя пора: листочкам, завязи, расцвету. Разве Таня не могла бы ускорить? – но не женская это доля, так нельзя. А та – ничем не лучше, не красивее, не добрей, не верней – налетела, схватила и урвала. И нет того суда, где эту нечестность разбирают. А мужчины? – только разве и тверды на войне, больше нигде, ни в чём.

Каких толковых офицеров можно воспитать за два года – и как их умеют потом загубить за двадцать. Это движение всеготовности, эта боль за армейскую операцию на мальчишеском лбу!

– Господин полковник! – за рукав удерживал подпоручик, смотрел с надеждой и пересиливал затруднения речи, – я слышал, будет частичная эвакуация. А я – никак не могу остаться, это позор! Я не могу начинать жизнь с плена!! – зáблесты слёз смочили ему глаза. – Попросите, чтобы меня вывезли непременно!