Александр Солженицын - В круге первом

Долго просидев так, Кулешов надумал посмотреть нарывы на левой ноге. Эти нарывы вспыхивали всё новые и новые от неизвестных причин, их мазали зелёнкой, цинковой и стрептоцидовой мазью, но они не заживали, а расширялись под струпьями. Боль уже мешала при ходьбе. В клинике МГБ его уже назначили на консультацию к профессору. А недавно Кулешов получил квартиру новую, и жена ждала ребёнка – и такую складную жизнь эти нарывы отравляли.

Кулешов совсем снял тугие наушники, давившие уши, перешёл удобнее к свету, засучил левую трубку брюк и кальсон и стал осторожно ощупывать и обламывать края струпьев. При надавливании их насачивалась бурая сукровица. Так больно, что отдавалось в голову, это захватило его внимание. В первый раз его прострельнуло от мысли, что здесь не нарывы, а… А… Какое-то пришло на память где-то слышанное страшное слово: гангрена?.. И ещё как-то…

Так он не сразу заметил, что катушки магнитофона безшумно кружатся, включенные автоматически. Не снимая обнажённой ноги с подставки, Кулешов дотянулся до наушников, приложил к одному уху и услышал:

– А откуда я знаю, что ви говорить правду?

– А вы понимаете, чем я рискую?

– Атомная бомба? А кто такой ви? Назовите ваш фамилия.

АТОМНАЯ БОМБА!!! Повинуясь порыву, такому же безсознательному, как схватиться за опору, падая, Кулешов вырвал штырь коммутатора, этим разъединил телефоны – и тут только сообразил, что, вопреки инструкции, не засёк номера абонента.

Первое движение было – обернуться. Тюкин строчил конспект и не видал ничего. Тюкин-то был друг, но ведь Кулешову вменялось контролировать Тюкина, значит, и тому.

Дрожащими пальцами переключив на обратную перемотку, а в цепь посольства включив запасной магнитофон, Кулешов сперва подумал стереть запись и скрыть свою оплошность. Но тут же вспомнил, как начальник не раз говорил, что работа их поста дублируется автоматической записью ещё в одном месте, – и откинул вздорную мысль. Конечно дублируется, и за укрытие такого разговора – расстреляют!

Лента перемоталась. Он включил прослушивание. Преступник очень торопился, волновался. Откуда он мог говорить? Конечно, не из частной квартиры. Да вряд ли и с работы. В посольства всегда стараются из автоматов.

Раскрыв список автоматов, Кулешов торопливо выбрал телефон на входной лестнице метро «Сокольники».

– Генка! Генка! – хрипло позвал он, спуская брючину. – Аврал! Звони в оперативку! Может, ещё захватят!..

– Новички!

– Новичков привезли!

– Откуда, товарищи?

– Приятели, откуда?

– А что это у вас на груди, на шапке – пятна какие-то?

– Тут наши номера были. Вот на спине ещё, на колене. Когда из лагеря отправляли – спороли.

– То есть как – номера?!

– Господа, позвольте, в каком веке мы живём? На людях – номера? Лев Григорьич, позвольте узнать, это что – прогрессивно?

– Валентуля, не генерируйте, идите ужинать.

– Друзья! Дают «Беломор» по девять пачек за вторую половину декабря. Имеете шанс! На цырлах!

– «Беломор-Ява» или «Беломор-Дукат»?

– Пополам.

– Вот стервы, «Дукатом» душат. Буду министру жаловаться, клянусь.

– А что за комбинезоны на вас? Почему вы все здесь как парашютисты?

– Форму ввели. Раньше шерстяные костюмы выдавали, пальто драповые, теперь зажимают, гады.

– Смотри, новички!

– Новичков привезли.

– Э! Орлы! Что вы, живых зэков не видели? Весь коридор загородили!

– Ба! Кого я вижу! Доф-Донской!? Да где же вы были, Доф? Я вас в сорок пятом году по всей Вене, по всей Вене искал!

– А ободранные, а небритые! Из какого лагеря, друзья?

– Из разных. Из Речлага…

– …из Дубравлага…

– Что-то я, девятый год сижу, – таких не слышал.

– А это новые, Особлаги. Их учредили только с сорок восьмого.

– У самого входа в венский Пратер меня загребли и – в воронок.

– Подожди, Митёк, давай новичков послушаем…

– Гулять, гулять! На свежий воздух! Новичков опросит Лев, не беспокойся.

– Вторая смена! На ужин!

– Озёрлаг, Луглаг, Степлаг, Камышлаг…

– Можно подумать, в МВД сидит непризнанный поэт. На поэму не разгонится, на стихотворение не соберётся, так даёт поэтические названия лагерям.

– Ха-ха-ха! Смешно, господа, смешно! В каком веке мы живём?

– Ну, тихо, Валентуля!

– Простите, как вас зовут?

– Лев Григорьич.

– Вы сами тоже инженер?

– Нет, я филолог.

– Филолог? Здесь держат даже филологов?

– Вы спроси́те, кого здесь не держат? Здесь математики, физики, химики, инженеры-радисты, инженеры по телефонии, конструкторы, художники, переводчики, переплётчики, даже одного геолога по ошибке завезли.

– И что ж он делает?

– Ничего, в фотолаборатории пристроился. Даже архитектор есть. Да какой! – самого Сталина домашний архитектор. Все дачи ему строил. Теперь с нами сидит.

– Лев! Ты выдаёшь себя за материалиста, а пичкаешь людей духовной пищей. Внимание, друзья! Когда вас поведут в столовую – там на последнем столе у окна мы для вас составили тарелок десятка три. Рубайте от пуза, только не лопните!

– Большое вам спасибо, но зачем вы отрываете от себя?

– Ничего не стоит. Кто ж нынче ест селёдку мезенского засола и пшённую кашу! По́шло.

– Как вы сказали? Пшённая каша – пошло? Да я пять лет пшённой каши не видел!

– Наверно, не пшённая, наверно, магара́?

– Да вы с ума сошли – магара! Попробовали б они нам магару! Мы б им…

– А как сейчас на пересылках кормят?

– На челябинской пересылке…

– На челябинской новой или челябинской старой?

– По вашему вопросу видно знатока. На новой…

– Что там, по-прежнему ватерклозеты на этажах экономят, а зэки оправляются в параши и носят с третьего этажа?

– По-прежнему.

– Вы сказали – шарашка. Что значит – шарашка?

– А по сколько хлеба здесь дают?

– Кто ещё не ужинал? Вторая смена!

– Хлеба белого по четыреста грамм, а чёрный – на столах.

– Простите, как – на столах?

– Ну так, на столах, нарезан, хочешь – бери, хочешь – не бери.

– Простите, здесь что – Европа, что ли?

– Почему Европа? В Европе на столах белый, а не чёрный.

– Масло сливочное профессорам по сорок грамм, инженерам по двадцать. От каждого по способности, каждому по возможности.

– Да, но за это маслице и за этот «Беломор» мы горбим по двенадцать и по четырнадцать часов в сутки.

– Гор-бите? Если за письменным столом сидите, то уже не горбите! Горбит тот, кто киркой машет.

– Чёрт знает, на этой шарашке сидишь, как в болоте, – от всей жизни отрываешься. Вы слышали, господа? – говорят, блатных прижали и даже на Красной Пресне уже не курочат.

– Так вы работали на Днепрострое?

– Да, я у Винтера работал. Я за этот Днепрогэс и сижу.