Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1

Подарить России немедленный мир! – вот это был шаг ему по плечу. И Россия бы этого не забыла.

И – Интернационал.

А без того – он скользил всё вниз и вниз, и скоро не на чем будет удержаться.

Он не имел ещё решения и последней крайности прямо идти на поклон в особняк Кшесинской – но уже смирился, что, наверно, придётся так.

Ещё во вторник, в день нового «первого мая», была в Москве ужасающая погода – с утра тёмно-пасмурно, снежная крупа, весь день холодно, свинцовое небо, то вихри мокрого снега, то мелкий холодный дождь, то вроде града, – и гнетущая тоска подавила Ксенью, ещё от этих колонн и рядов марширующих с их старанием показаться весёлыми. Да тоска – своя у сердца: вот такая – четвёртая весна в Москве, и ничто не сбылось, и ещё только один последний годик – и возвращаться в кубанскую глушь, ни с чем. Такая потерянность горькая. Ускальзывает жизнь. (А в Ростове у Жени – уже второй ребёнок! и – сын!!)

Но с четверга пахнуло тепло – а на участке голицынских курсов в Петровско-Разумовской Академии поля́ не ждут, и от 4-го курса уже требуется много навыков, да сколько учебного времени пропало от революции. И каждый день с утра ехали туда, «паровичком», маленьким поездочком.

Да с агрономической-то участью Ксенья примирилась и находила немало радости понимать и направлять жизнь растений. И отец – ждал этой её помощи.

Так и сегодня в субботу, ещё теплей, весь день Ксенья с другими курсистками усердно работала там на участке. И пока гнулась – не замечала, а возвращалась домой в седьмом часу вечера – такая ломота в спине, ноги отваливаются, прямо сейчас растянуться в постели – и ни движения!

Но – телефонный звонок: внезапно собирается у подруги вечеринка, приезжай, да поскорей.

– Ой, не могу, ноги не идут. Не приеду.

Села доужинать. И вдруг внутри потянуло: да как же так не поехать? да что ей тут в четырёх стенах?

И тут же сама отзвонила:

– Еду! Лечу!

И что же с ногами? – они как и не устали. И что же со спиной? – ровна и молода. Зажёгся внутри огонёк – и всё излечилось вмиг. Надела кремовую блузку с напускными рукавами и шоколадную свободную юбку-клёш, только этой зимой появились, далеко не у всех есть.

Теперь гнать ещё в третий конец, к Чистым прудам. Нашёлся извозчик.

Послереволюционная Москва – уже без разгула кафешантанных огней, без громкого смеха из автомобилей, из саней, оголтелого гона с бубенцами, открытого кутежа, как последний год, – поприпугалась публика и подобралась. Зато жди любого нахрапа: сегодня среди дня в Петровско-Разумовское приехал автомобиль Красного Креста, шофёр и рядом с ним – пьяный, внутри несколько женщин, и громко бранятся; студенты подскочили, потребовали документы – пьяный выставил на них револьвер.

На вечеринку опоздала, уже все собрались, курсистки и студенты, больше дюжины, почти все знакомые, студенты не все в форме, после революции стали её игнорировать. Опоздала, уже громкий свободный гам и смех, – а вот и незнакомый: молодой офицер с обильными русыми волосами, лицо задумчивое и светится – но не от возбуждения, а ровный какой-то изнутри свет, – так и вздрогнула от одного взгляда, ещё прежде чем их познакомили: подпоручик Лаженицын, в отпуску (прежде учился в университете, вот, с Борисом), – так и вздрогнула внутри от этого светлого взгляда, не к ней даже обращённого, только уже потом – к ней.

А когда знакомили, то в его чуть печальных глазах – как бы повернулось несколькими гранями – удивление.

И с этой минуты – фонтан ликования забил в ксеньиной груди! От первой внимательной встречи их глаз, от этого изменения-поворота в его глазах. Да что случилось? Что-то случилось! (Даже: ой-ой-ой, как бы не то самое, что и должно было, должно было когда-то случиться!)

И только потом заметила на нём ещё и Георгиевский крест.

Была общая оживлённая болтовня, разговоры на все темы в перебивах, переходах, к скромному ужину из бутербродов на чёрном хлебе не спешили, а пить хмельного и вовсе не предстояло, – и в этих переходах подпоручик улучил сесть рядом с Ксеньей, и она утеряла летучесть, подвижность, так и осталась на этом стуле, так и осталась, и никуда не шла, куда звали.

В компании было барышень семь – а он не отходил от неё.

Под общий шум разговаривали – и очень нестеснённо. Да прежде всего открылось, что они – близкие земляки: он – невдали от станции Нагутской, и мимо Кубанской сколько ездил, – а наш дом из поезда видно, когда проезжаешь, короткий миг. Земляки – и значит, степняки. (И значит – мужики…) И сразу: её кубанская печенежская глушь – не стала постыдной, непоминаемой. Ставропольская степь – вдруг щедро соединила их, отделяя от московской компании, Саня стал рассказывать, как работал в хозяйстве у отца, и Ксенья постеснялась, что сама-то не работает, на всём готовом, – но вот будет, будет работать! И агрономию – он очень одобрил. А из оброненных фраз поняв их богатый быт – тоже принял неосудительно.

И как-то сразу так много и чётко вмещалось в голову – Ксенья всё слышала до слова, и понимала до подробности, и отвечала разумно, правильно, – а в груди её бил и бил тот открывшийся фонтан радости! буйной радости! И – почему? Простой разговор, простое рукопожатие знакомства (а рука всё чувствует, как будто так и осталась вложенной в его руку!), – ещё ничего не случилось, но счастье уже в том, что встретились, – и этого не отменить! не отменить!!

А самое удивительное, что при этой случайности встречи Ксенья чувствовала себя такой свободной, как никогда! Ощущение – простой, не пугающей, а как бы давно знакомой близости с ним. Дивное состояние!

И вдруг: страх за него, что он сейчас как-нибудь не так себя проявит? и всё разрушит?

Но: нет! нет! С каждой его фразой – нет! этого не может произойти!

Подумать! – и год перед войной учились тут оба в Москве – и не встретились.

И что-то о фронте. Голос глуховатый. Рассказывает неторопливо. Пшеничные усы, небольшие. Губы совсем не жёсткие. Мягкие пшеничные волосы – богатые волосы! – укладисто лежат над высоким чистым лбом.

Так забылись, отделились от компании – уже стали их покалывать шутками. И правда: Ксенья не всех могла бы перечесть, кто сейчас тут был, – она не успела даже вместить! Увы, надо было оторваться.

Но и на расстоянии, что бы ни делалось – игра в шарады, игра с беготнёй и пересаживанием со стула на стул, чай с бутербродами, парные танцы под пианино, – Ксенья всё время видела, ощущала его издали. И знала верно, что и он занят только ею, так же не вглядевшись сколько надо в остальных.

Танцевать он не стал, сослался, что на фронте отвык, – но такая взрывчатая, отчаянная весёлость всё больше наполняла Ксенью, что она придумала, объявила: сейчас будет танцевать соло! – хотя без костюма.