Акрам Айлисли - Деревья без тени

- Да какая разница: пять человек или пятнадцать? Девушка или парень!.. Не об этом речь! - Раздраженно поморщившись, Элаббас отвернулся от Гияса. Скажите, Тахир-муаллим похоронен у Саллагханы?

- Там... Над гаражами... Хотите сходить на могилу?

- Да. Мы, собственно, за этим и пришли. А получилось... - Элаббас махнул рукой,

- Ничего, бывает.

- До встречи, Халил-муаллим! - сказал Мазахир.

Всегда втайне завидовавший Гиясу, Мазахир чувствовал, что на этот раз вел себя гораздо достойней. Он приветливо поднял руку и, довольный собой, первым вышел из деканата.

Свежую могилу Тахира-муаллима мы нашли без труда.

- Ну вот что, - сказал Элаббас, когда мы подошли ближе. - Я говорить буду. Сказать ему хочу... Прошу тебя, Мазахир, не кривляйся, не принимай красивые позы... А ты, Гияс... Ты отойди чуть в сторонку, не лезь на могилу. Гелендар, иди сюда, встань рядом! Вот так. Здравствуй, Тахир-муаллим, это я, Элаббас. Стою у твоей могилы. Слышишь меня?

Он говорил негромко, грустно, спокойно... Говорил о том, что значила для него встреча с Тахиром-муаллимом. Говорил без торжественности, без высоких слов, а так, словно они, он и Тахир-муаллим, сидят и вспоминают... О нашем присутствии Элаббас, похоже, забыл.

... Первый вопрос у меня был: "Произведения, посвященные коллективизации". Я сказал, что не читал ничего из тех книг, что значились в билете. Ты с интересом оглядел меня: неглаженая рубашка, оторванные пуговицы... "А сам из колхоза?" - "Да нет, уже из рабочих..." Ты усмехнулся. "Ладно, раз из рабочих, возьмем произведения о рабочем классе. "Апшерон" ты читал?" Это я читал... Еще в детском доме... Второй вопрос был по языку, и, если бы я ответил, тройку ты мне натянул бы. Но ты не хотел ставить мне тройку, я видел, не хотел: "Переходи к третьему вопросу". Третий был Физули! Физули я знал наизусть почти всего.

... Денно и нощно горю я в огне судьбы,

Из глаз моих вместо слез кровь живая сочится...

Стоном моим пробужденные, люди находят счастье.

Я же, гонимый судьбой, никак его на найду...

Ты поставил мне "пять". И когда я уходил, шепнул: "Сочинение пиши только по Физули!" Это мое сочинение ты потом давал читать всем, даже ректору. Ты так и представлял меня: "Тот самый, что написал о Физули!.."

Когда Элаббас замолчал, Гияс наклонился, приник к могиле, несколько раз провел по земле сперва одной, потом другой щекой и поднялся, размазывая по лицу грязь и слезы.

Мазахир наклонился и поцеловал черную железную табличку, на которой неровными буквами написано было имя Тахира-муаллима. Я взял с могилы маленький камешек и, как принято у нас в Бузбулаке, трижды провел этим камешком черту вокруг места, где будет стоять надгробный камень. Потом поцеловал камешек и положил его сбоку.

Гияс сказал, что должен уйти - у него срочное дело.

- Морду-то вытри! - с ненавистью бросил Мазахир. И, когда Гияс отошел, процедил сквозь зубы: - Дело у него!.. К Семе пошел, подлюга! Вот увидите: женится на ней! Я этого гнусаря насквозь вижу!

ГЛАВА ВТОРАЯ

САМЫЙ ХУДШИЙ ИЗ ДНЕЙ

Если бы весной, перед госэкзаменами, мне не пришло вдруг в голову провести десять дней в деревне, я точно знаю: сидеть в Баку, в чудовищной жаре, томясь бездельем, было бы сейчас намного труднее. Конец июля в Бузбулаке бывает жарким, но, думая о Бузбулаке, я представлял себе не летнюю жару, а те десять весенних дней, наполненных солнцем и цветением. Цвело все, все было молодое, живое, свежее, но вишневое деревце под окном, только-только покрывшееся цветами, было настоящим чудом: никогда ни на одном дереве не видел я таких белых цветов. Стоит только вспомнить деревню, и сердце мое, омытое потоком этой белизны, успокаивается, очищается... Легкие еще хранят воздух весенних дней, и во сне я часто вспоминаю его.

Десять весенних дней в Бузбулаке я провел почти в полном одиночестве и в каком-то особом, удивительном спокойствии: такая была пора - уже отсеялись, а косьба, уборка были еще впереди; деревья не надо было ни окапывать, ни поливать - все в цвету, они были неприкосновенны, как женщина, ожидающая ребенка. Грозы уже отгремели, отшумела весенняя речка, даже птицы уже не пели, не щебетали: они справили свадьбы, свили гнезда и теперь, высиживая птенцов, тихонечко сидели на яйцах. Рано по утрам приходили машины из района и увозили в кузовах моих соучеников, девушек и парней, работавших на заводе, на консервной фабрике, на стройке, на станции железной дороги. Единственные громкие звуки, которые можно было услышать в Бузбулаке, и были сигналы грузовиков. А в остальное время дома, сады, луга, солнце, цветы все погружалось в дрему и пустоту безмолвия. И школьный звонок на перемену и с перемены не нарушал тишины, лишь заставлял ее легонько тренькать...

Никогда в жизни я так не наслаждался тишиной. Одиночество не угнетало меня, напротив, было приятно. Все эти пять лет в Баку я только для того и учился, чтобы, однажды приехав в родной дом, в одиночество и покой, провести здесь эти десять дней. Оказалось, что покой и одиночество необходимы мне как хлеб, как воздух - я и не подозревал об этом, собираясь в деревню.

Я никуда не спешил, не таскался, как обычно, в клуб, в чайхану - я лишь время от времени заходил в библиотеку за книгами: почти все время я сидел у открытого окна, читая, а если и уходил, то искал тихое безлюдное место мама в этот приезд не могла надивиться на меня...

Мама думала, что я готовлюсь к экзаменам. Но я не готовился к экзаменам. Книги, прочитанные мной тогда, лишь косвенно относились к наукам, по которым мне предстояло экзаменоваться. Эти книги имели отношение только ко мне самому. Получилось, что я приехал на эти десять дней, чтобы заново перечесть когда-то читаные книги, хотя, когда я садился в поезд, я и не подозревал об этом. Только один раз, когда Салим Сахиб, пришел на встречу со студентами, я вспомнил бузбулакскую библиотеку. Библиотеку и еще многое другое, о чем расскажу позднее. Я вспомнил, как, еще учась в младших классах, я приносил домой толстенные книги Салима Сахиба и, читая чуть ли не по слогам, пытался постичь их смысл. Теперь, приехав на какие-то десять дней отдохнуть, подышать свежим воздухом, я вдруг снова зачастил в библиотеку, главным образом за книгами Салима Сахиба. Я и сам не понимал, почему это так: может, причиной моего интереса к Салиму Сахибу была та его встреча со студентами, может, что-то другое...

В те десять дней я заново прочитал, все книги Салима Сахиба, имевшиеся в бузбулакской библиотеке, и еще несколько книг, также до дыр зачитанных бузбулакскими книгочеями, испещрившими страницы всяческими метками: плюсами, минусами, вопросительными и восклицательными знаками... Я перечитывал эти книги с таким волнением, что, когда я листал их, у меня дрожали руки. С утра до вечера сидел я перед окном: от чтения темнело в глазах, и тогда я переводил взгляд на окно и видел: вишневое деревце стоит все такое же белое. Читая, я то радовался, то горевал, а порой - чего тут скрывать? - в голову приходили гнетущие, черные мысли. И может быть, именно на этом "черном фоне" цветущая вишня и показалась мне вдруг такой немыслимо белой... Так это или не так, но именно в те, проведенные в деревне, дни я открыл для себя, что на свете есть этот удивительный источник света - белый-пребелый свет надежды. Что это было, какая надежда - объяснить невозможно. Но чем бы он ни был, он существовал, белый цвет надежды, а если бы его не было, слоняться без дела в Баку в эту чудовищную жару было бы много труднее...