Федор Сологуб - Мелкий бес

И вдруг зарделся, — вспомнил свой удар.

— Я вас ударил, простите. Ведь я же не нарочно, — робко сказал он.

— Растаешь, что ли, глупый мальчишка, коли с голыми плечьми посидишь, — сказала Людмила жалующимся голосом. — Загоришь, боишься. Красота и невинность с тебя слиняют.

— Да зачем тебе это, Людмилочка? — со стыдливой ужимкой спросил Саша.

— Зачем? — страстно заговорила Людмила. — Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа. Не знаю, не видела. Да и на что мне она! Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, — сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться.

— Да и страдать ведь может, — тихо сказал Саша.

— И страдать, и это хорошо, — страстно шептала Людмила. — Сладко и когда больно, — только бы тело чувствовать, только бы видеть наготу и красоту телесную.

— Да ведь стыдно же без одежды? — робко сказал Саша.

Людмила порывисто бросилась перед ним на колени.

— Милый, кумир мой, отрок богоравный, — задыхаясь, целуя его руки, шептала она, — на одну минуту, только на одну минуту дай мне полюбоваться твоими плечиками.

Саша вздохнул, опустил глаза, покраснел, и неловко снял блузу. Людмила горячими руками охватила его, и осыпала поцелуями его вздрагивающие от стыда плечи.

— Вот какой я послушливый! — сказал Саша, насильно улыбаясь, чтобы шуткой прогнать смущение.

Людмила торопливо целовала Сашины руки, от плеч до пальцев, — и Саша не отнимал их, взволнованный, погруженный в странные и жестокие мечты. Обожанием были согреты Людмилины поцелуи, — и уже словно не мальчика, — словно отрока-бога лобзали ее горячие губы в трепетном и таинственном служении расцветающей Плоти.

А Дарья и Валерия стояли за дверью, и поочередно, толкаясь от нетерпения, смотрели в замочную скважину, и замирали от страстного и жгучего волнения.

— Пора же и одеваться, — сказал наконец Саша.

Людмила вздохнула, — и с тем же благоговейным выражением в глазах надела на него рубашку и блузу, прислуживая ему почтительно и осторожно.

— Так ты язычница? — с недоумением спросил Саша.

Людмила весело засмеялась.

— А ты? — спросила она.

— Ну вот еще! — ответил Саша уверенно, — я весь катехизис твердо знаю.

Людмила хохотала. Саша, глядючи на нее, улыбнулся, и спросил:

— Коли ты язычница, зачем же ты в церковь ходишь?

Людмила перестала смеяться, призадумалась.

— Что ж, — сказала она, — надо же молиться. Помолиться, поплакать, свечку поставить, подать помянуть. И я люблю все это, — свечки, лампадки, ладан, ризы, пение, — если певчие хорошие, — образа, у них оклады, ленты. Да, все это такое прекрасное. И еще люблю… Его… знаешь… Распятого.

Людмила проговорила последние слова совсем тихо, почти шепотом, покраснела, как виноватая, и опустила глаза.

— Знаешь, приснится иногда, — Он на кресте, на теле кровавые капельки.

С тех пор Людмила не раз, уведя Сашу в свой покой, принималась расстегивать его курточку. Сперва он стыдился до слез, но скоро привык. И уже наконец смотрел ясно и спокойно, как Людмила опускала его рубашку, обнажала плечи, ласкала, и хлопала по спине. И уже наконец он сам принимался раздеваться.

И Людмиле приятно было держать его, полуголого, у себя на коленях, обнявши, целуя.

Саша был один дома. Людмила вспомнилась ему, и его голые плечи под ее жадными взорами.

И чего она хочет? — подумал он.

И вдруг багряно покраснел, и больно-больно забилось сердце. Буйная веселость охватила его. Он отбросил свой стул, несколько раз перекувыркнулся, повалился на пол, прыгал на мебель, — тысячи безумных движений бросали его из одного угла в другой, и веселый, ясный хохот его разносился по дому.

Коковкина вернулась в это время домой, заслышала необычайный шум, и вошла в Сашину горницу. В недоумении она стала на пороге, и качала головой.

— Что это ты беснуешься, Сашенька! — сказала она, — диви бы с товарищи, а то один бесишься. Постыдись, батюшка, — не маленький.

Саша стоял, — от смущения у него словно отнимались руки, — тяжелые, неловкие, — а все его тело еще дрожало от возбуждения.

Однажды Коковкина застала Людмилу у себя, — она кормила Сашу конфетами.

— Баловница вы, — ласково сказала Коковкина, — сладенькое-то он у меня любит.

— Да, а вот он меня озорницей зовет, — пожаловалась Людмила.

— Ай, Сашенька, разве можно! — с ласковым укором сказала Коковкина. — Да за что же это ты?

— Да она меня тормошит, — запинаясь, сказал Саша.

Он сердито глядел на Людмилу, и багрово краснел. Людмила хохотала.

— Сплетница, — шепнул ей Саша.

— Как же можно, Сашенька, грубить! — выговаривала Коковкина. — Нельзя грубить!

Саша поглядывал на Людмилу, усмехаючись, и тихо промолвил:

— Ну, больше не буду!

Кот у Передонова дичал, фыркал, не шел по их зову, — совсем отбился от рук. Страшен он стал Передонову. Иногда Передонов чурался от кота.

Да поможет ли это? — думал он. — Сильное электричество у этого кота в шерсти, вот в чем беда!

Однажды он придумал: — остричь бы кота надо!

Вздумано, сделано. Варвары не было дома, — она пошла к Грушиной, опустив в карман бутылочку с вишневою наливкою, — помешать некому. Передонов привязал кота на веревку, — ошейник сделал из носового платка, — и повел в парикмахерскую.

Кот дико мяукал, метался, упирался. Иногда в отчаянии бросался на Передонова, — но Передонов отстранял его палкой. Мальчишки толпой бежали сзади, гукали, хохотали. Прохожие останавливались. Из окон выглядывали на шум. Передонов угрюмо тянул кота за веревку, ничем не смущаясь.

Привел-таки, — и сказал парикмахеру:

— Хозяин, кота побрей, да поглаже.

Мальчишки толпились у дверей снаружи, хохотали, кривлялись. Парикмахер обиделся, покраснел. Он сказал слегка дрожащим голосом:

— Извините, господин, мы этакими делами не занимаемся. И даже не приходилось видеть бритых котов. Это, должно быть, самая последняя мода, до нас еще не дошла.

Передонов слушал его в тупом недоумении. Он крикнул:

— Скажи, — не умею, — шарлатан!

И ушел, таща неистово мяукавшего кота. Дорогою он думал тоскливо, что везде, всегда, все над ним только смеются, никто не хочет ему помочь. Тоска теснила грудь.

Передонов с Володиным и Рутиловым пришли в сад играть на биллиарде. Смущенный маркер объявил им:

— Нельзя-с играть сегодня, господа.

— Это почему? — злобно спросил Передонов. — Нам, да нельзя?

— Так как, извините, а только что шаров нету, — сказал маркер.

— Проворонил, ворона, — послышался из-за перегородки грозный окрик буфетного содержателя.

Маркер вздрогнул, шевельнул вдруг покрасневшими ушами, — какое-то словно заячье движение, — и шепнул: