Ольга Трифонова - Единственная

Надя, на Сергея Мироновича готовится покушение. Надо сообщить Иосифу, ведь он его ближайший друг, поверь мне, так готовят покушение.

— Кто? Зачем? Его здесь так любят.

— Кто-нибудь из Закавказья, или из меньшевиков…

— У кого и машина, и люди в сапогах в распоряжении. Нет, папа, — это Иосиф. Он следит за мной.

— Кто такой Иосиф?

— Зачем? Он же знает, что ты живешь у меня. И потом… он так давно не звонит и не пишет тебе…

— Именно потому и следит. Ты ведь знаешь его болезненную подозрительность.

— Он подозревает тебя и Сергея Мироновича? Да ты что, Надя, ты слышишь, что говоришь?

«Бедный папа!»

— Нет. Он просто хочет знать, как я провожу время. Пойдем спать. У меня ужасно болит голова.

— Волосы стягивают вам голову. Распустите их.

Потом вдруг больница. Ее бреют наголо. Она плачет, сопротивляется, и вдруг видит, что это не больничная палата, а комната без мебели на Забалканском проспекте. Окно смотрит в стену, и из этого окна, как из двери, выходит мать и говорит: «Воли мне, воли!» Она просит мать вмешаться, освободить от тех, кто бреет ей голову наголо, но мать проходит, даже не взглянув на нее. Но она вырывается, убегает от мучителей, и видит, что Иосиф, Федя и Анна сидят на крыше двухэтажного вагончика паровичка, и паровичок вот-вот тронется. Она бежит, кричит, они ее не слышат, сердце колотится бешено, паровичок тронулся, не догнать, и тут Иосиф кидает ей конец своего длинного клетчатого шарфа, она хватается за него и бежит за вагоном.

— Не забудь и для меня комнату! — кричит ей Иосиф сверху.

— Бегите, бегите быстрее. Надо догнать!

— Не могу.

Она очнулась. Колотилось сердце. Волосы распущены.

Ассистентка протягивает ей мензурку с пахучим лекарством: валериана и что-то еще терпкое.

— А где доктор?

— Он сейчас придет. Вы можете привести себя в порядок за ширмой.

— В порядок! — она испуганно оглядела себя.

— Я имею ввиду — причесаться.

Дрожащими руками она закручивала волосы в пучок.

«Этот сон повторяется часто, и я никогда не могу догнать вагон».

— Этот сон повторяется часто? Вы бежите за поездом? — спросил доктор.

— Да. Но это не совсем сон. Что-то похожее было со мной в юности, такой же поезд, те же люди, но в действительности я не бежала за поездом.

Она оставалась за ширмой. Так было легче разговаривать с ним.

— Вы пережили стресс, очень глубокий, у вас образовался внутренний конфликт и поэтому вы находитесь в психологическом перенапряжении. Но… впрочем об этом потом. Что вы делаете сегодня вечером?

— Ничего.

— Я приглашаю вас в кафе послушать джаз-бенд. Европа помешалась на Америке. Кафе называется «Классик», это близко, напротив почти. Можно слушать внутри, но это громко, можно — на улице, но тогда оденьтесь чуть теплее. Вечера здесь прохладные. Как вы предпочитаете? Я закажу столик.

— Наверное, на улице. Вы хотите сказать мне что-то неприятное?

— Не думаю.

— Вы больше не хотите лечить меня?

— Это зависит от вас.

— От меня? — она, наконец, вышла из-за ширмы.

— Я не претендую на вашу полную откровенность, фрау Айхгольц, но вы оказываете мне очень сильное сопротивление. Попробуем обсудить это вечером в восемь. Хорошо?

Он придвинул к себе бумаги, давая понять. Идеальный пробор, ухоженные руки. Вспомнила как Ферстер и Кемперер ждали в особняке Наркоминдела на Софийской набережной чемодан с лакированными туфлями, чтоб идти консультировать Ленина, а чемодан где-то застрял, и они сменили белые галстуки на синие. И это, когда казалось, что каждая минута имеет значение, когда все вокруг были безумны и безумнее всех она. Но об этом доктор Менцель не узнает — не сможет помочь и значит незачем вечером идти в кафе.

Она шла через парк к колоннаде.

Ферстер был симпатичнее Кемперера. Высокий, худой, застенчивый. Один раз слышала, как Владимир Ильич кричал Лидии Александровне: «Ваш Ферстер шарлатан! Укрывается за уклончивыми фразами. Что он написал? Вы сами это видели?»

Лидия Александровна что-то неразборчиво ответила.

— Идите вон!

Дверь открылась, и Лидия Александровна уже на пороге:

— Ферстер не шарлатан, а всемирно известный ученый, — и закрыла за собой дверь.

Накануне вечером Иосиф говорил, что она приходила к нему с просьбой от Ленина дать яд.

Они ужинали, когда вошла Каролина Васильевна и сказала, что пришла Фотиева.

— Что эти старые бляди от меня хотят? — процедил он, и громко отодвинул стул, вставая.

Каролина все никак не могла привыкнуть к его привычке материться, поэтому в шоке пожала плечами и сказала: «Я не знаю».

В коллонаде к ней пришаркал на изогнутых ревматизмом ногах сосед по столу господин Рецлаф и сообщил, что после ужина в отеле танцевальный вечер, и он рассчитывает на нее как на партнершу.

«Слишком много приглашений».

— Я не танцую герр Рецлаф.

— Как жаль, это так полезно танцевать.

Помещение для грязевых ванн напомнило торфоразработки под Богородском. Женщина в синем халате вытаскивала ведерком грязь откуда-то из преисподней и обкладывала ей шею, колени, бедра. Было неловко лежать на кушетке бревном, она пыталась помогать, женщина отшучивалась по-чешски, и потом, после душа отвела в соседнюю комнату, укутала ласково, как ребенка, в простыню, уложила на кушетку и укрыла теплым пушистым одеялом.

— Спайте, — сказала на ломаном немецком и легонько погладила по голове.

У нее навернулись слезы. Уже очень давно никто не укрывал ее одеялом, не гладил по голове. Нет, год назад, когда поступила в Академию, по студенческой традиции устроили вечеринку в общежитии. Красное вино, закуска — винегрет и селедка. Вечеринка удалась, но она еле дотащилась домой. От красного вина всегда хмелела быстро, а от того сомнительного, просто заболела. Выворачивало до стона, до замирания сердца. Он уложил, принес чаю с лимоном, называл пьянчушкой, растирал ледяные руки.

— А все-таки ты меня немножко любишь, — прошептала она, положив голову на его ладонь.

— Я думал, что женился на гимназистке, на девочке из хорошей семьи, а оказалась гуляка и пьянчушка. Как же ты в таком виде через весь город добиралась, бедная моя.

— Ты же не разрешаешь вызывать машину, вот и добиралась.

— Тебе разреши, ты целыми днями пьяная будешь разъезжать, как Маруся Никифорова.

— Маруся Никифорова училась в Смольном, она не пила.

— Пила, пила и кокаин нюхала. И ты кофеином балуешься, знаю, знаю, брось ты эту бузу…

— Брошу. Только ты люби меня.

— А ты не убегай. Это у вас семейная привычка, чуть что — убегать. Мамаша твоя все бегала, она бы и сейчас непрочь, да не к кому. А тебе есть к кому? Узнаю — убью.

«Знает ли он о втором свидании? И о третьем — совсем недавно?»