Ольга Трифонова - Единственная

И вот на перроне он стоял, переминаясь, словно жмут сапоги, и среди смеющихся его широкое лицо с прищуренными глазами выделялось полным отсутствием оживления.

Иосиф несколько раз оборачивался и коротко взглядывал на них с Васей. Он тоже раскачивался, но это было обычное: он не умел долго стоять на одном месте.

Потом группа двинулась вдоль перрона от нее, и мимо вслед прошел человек в кепке. Он прошел торопливо, даже чуть не задел ее плечом, как это бывает с посторонними, но она узнала его: он был одним из тех, кто в Зоосаде подходил к Сергею Мироновичу поздороваться. Та же кепка восьмиклинка, те же усики «а la» Ягода. Просвистел свисток дежурного по перрону, она помахала приближающейся компании, подсадила Васю в вагон и вошла следом.

Смешно и неловко слушать музыку, стоя под окнами, но она не могла уйти, не дослушав, так и стояла, не обращая внимания на удивленные взгляды фланирующих курортников. Кто-то осторожно тронул ее за плечо, она обернулась и увидела доктора Менцеля. Он молча, жестом показал, что будет ждать ее на скамейке через дорогу. Она кивнула и снова обернулась к окну.

Через несколько минут она забыла, что ее ждут, помнила только одно плакать нельзя, нельзя плакать, потому что музыка сжала ей горло спазмом, потащила за собой в ту страну, где никогда не сбываются надежды и не приходят поезда, на которых можно уехать в другую жизнь. Когда музыка закончилась, она немного постояла, глядя, как скрипачи постукивают смычками по струнам под аплодисменты зала, потом повернулась и перешла дорогу. Доктор поднялся навстречу ей со скамьи: «Здравствуй! Как живешь, Надя?» — сказал он.

Первой мыслью была «Провокация!» То, о чем предупреждал Иван Павлович Товстуха. Он стоял перед ней в черном сюртуке, белый шелковый шарф, оттенял смуглость лица, глянец набриалиненных волос.

— Добрый вечер, доктор Менцель, — медленно произнесла она и двинулась вверх к отелю.

— Нам сюда, — он мягко взял ее за локоть и повел вниз к главной улице. — Разве вы не Надя? Надя со странной фамилией Алли-лу-ева. Впрочем, для русских эта фамилия, наверное, нестранная. Подожди, не говори ничего. Мы уже близко от кафе. Сядем, ты меня разглядишь и вспомнишь.

— Я уже вспомнила. Богородское. Торфяные разработки. Шестнадцатый год. Вы были пленным. Вас зовут…

— Эрих, — подсказал он.

— Здравствуйте, Эрих, — она остановилась, откровенно разглядывая его лицо в свете фонаря. — Вы очень изменились.

— Прошло четырнадцать лет, а ты…

— Но это «Здравствуй» осталось прежним без вэ и с раскатистым немецким эр. Какой странный случай.

Они подошли к кафе и к ним тотчас бросился метрдотель, провел к столику. «Как раз под горелкой, даме не будет холодно».

Метрдотель отодвинул для нее стул.

— Нет, этой чести я вам не уступлю, — сказал ему с улыбкой Эрих и помог ей сесть, ловко пододвинув под нее стул.

Сел напротив.

— Ты сказала — странный случай. Нет, это странный век. После работы с торфом я попал в чешский корпус, воевал на Урале, остался жив и вернулся на родину. Ты любишь Дворжака? Он любил железную дорогу и все, что с ней связано. Несколько лет моя жизнь была сплошной железной дорогой. Ты голодна? Советую форель. Этот оркестр, что ты слушала, не очень хороший. Они приезжают из Карловых Вар, так по-чешски называется Карлсбад, а Мариенбад, где нас с тобой свела судьба, по-чешски — Марианские Лазни, — он говорил без остановки, слова так и сыпались, при этом он сидел очень прямо и не сводил с нее глаз.

— Вы меня не гипнотизируете сейчас?

— О нет! Зачем? Я и так многое о тебе уже знаю, вернее понимаю. Под гипнозом ты говорила по-русски.

Она вздрогнула.

— Нет, нет, не беспокойся. Никаких тайн ты не выдала. Но сначала я подумал, что ты — русская шпионка. Я ведь узнал тебя сразу. Разве можно тебя забыть? Твои глаза, твои волосы, твои брови и эту расщелинку между передними резцами? Я был очень долго влюблен в тебя, я мечтал о тебе, как истинный Вертер. Ты помогла мне не умереть, не погибнуть, вернуться домой. Ты хочешь, чтобы я говорил о твоей болезни сразу?

— Нет. Потом. Я хочу красного вина, мы должны выпить за нашу неимоверную, необъяснимую встречу. Я ведь приехала в Карлсбад и не собиралась сюда, а потом доктор Стары посоветовал, я не собиралась следовать его советам, но вдруг села на поезд и приехала…

Метрдотель налил в его бокал немного вина, он попробовал, кивнул; метрдотель разлил вино в другие бокалы.

— Хорошее, старое, немецкое рейнское вино, но тебе можно только один бокал.

— Почему?

— Потому что сегодня ты приняла много кофеина, — очень легко сказал он. Поднял бокал, посмотрел его на свет. — Оно такого же цвета как твоя брошь. Кстати, откуда у тебя чешские гранаты? Они тебе к лицу.

— Это старая семейная вещь.

— А камешек в кольце выпал, когда тебя ударили?

— Да. Когда меня ударили.

— Муж? Любовник?

— Муж.

— Он тебя часто бьет?

— Один раз.

— Как твой брат? Я помню он приезжал к вам, хороший юноша.

— Он болен… Психически.

— Ах так… А сестра? Ее звали Анна, не так ли?

— Да, Анна. С ней все хорошо.

— Ты замужем?

— Да. Я замужем, и у меня трое детей.

— Ты говорила — двое.

— Третий — пасынок. Сын моего мужа.

— Я понял. Сколько ему лет?

— Двадцать три.

— Ты хорошая мачеха? Впрочем, глупый вопрос. Раз ты сказала трое детей — значит, хорошая. Тебя не смущает допрос?

— Нет, мне с вами почему-то легко.

— Легко? Но ведь у тебя есть тайна. Она спрятана очень глубоко, я мог бы узнать ее, но я пощадил тебя, а, может, себя. Я не хотел узнать ее против твоей воли. И не стану этого делать, поэтому мы с тобой здесь. Ты можешь быть спокойна и доверять мне. Я — друг. Друг, который когда-то тебя любил. Ты помнишь тех баб, которые работали с нами?

— Конечно.

— Знаешь, нас привезли на рассвете. Они уже работали, черные, огромные, я не сразу понял, что это женщины, а когда услышал их голоса и понял, то подумал — какой ужасной должна быть страна, где такие женщины…

Метрдотель стоял в отдалении и не сводил с них глаз.

— … мы должны заказать, он идет. Вот карта. Нет, вот для тебя.

— Какая разница?

— Ты не знаешь? Эта называется «дамской», в ней нет цен, чтобы не смущать даму… да, я подумал так о твоей стране… Это оказалось правдой, но люди, люди — перфектные. Столько хороших и добрых людей в ужасной стране! Абсурд. Ты была лучшей. Да, да. И не только хлеб и молоко, которые ты нам приносила, ты была как… как… золотой луч. И странно — это чувствовал не я один. Я — понятно. Я был влюблен и, кроме того, люди вообще для меня имеют цвет, но тогда в этих черных торфах все пленные чувствовали твой свет. Он замолчал и, поглаживая подбородок, молча смотрел на нее. В кафе, окна в которое были распахнуты, тихо замирал джаз; глухой ритм контрабаса.