Ольга Трифонова - Единственная

— Что ты меня разжалобливаешь, что ты разнылась, надо было раньше думать.

Все-таки пошла к Авелю, потому что невыносимость. Пусть злится, бегает по кабинету, но скажет хоть что-нибудь, где Руфина, можно ли ей передать посылку, ведь у нее диабет, нужно принимать хотя бы соду.

В приемной была Ирина, сразу схватила за руку: «Выйдем на минуту».

— Ты к Авелю?

— Да.

— Не ходи.

— Почему?

— Не ходи, послушай моего совета, сегодня не ходи. Лучше после праздников, — и зашептала: — Десять лет одиночки в Верхнеуральском политизоляторе. Идем ко мне.

— А другие?

— Кого как. Концлагерь, высылка, аресты в Иркутске, Новосибирске, Ленинграде нельзя, даже упоминать, а кто читал и не сообщил — укрыватели врагов партии…

Шла оглушенная услышанным и вдруг увидела, что навстречу из-за поворота появилась Александра Юлиановна.

«Нет, нет, только не сейчас! Сейчас она не справится с тобой».

Схватила Ирину за руку, затащила в какую-то нишу, но Канель, не доходя до них, постучала в чей-то кабинет.

— Ты что так испугалась? Это же главврачиха.

— Она мне велела лежать, у меня приступы аппендицита.

— Да ты что?! Почему же…

— Никакой это не аппендицит… неважно, все неважно… все надоело, все опостылело, ничто не радует.

Она повернулась лицом к стене. Узор трещин на краске напоминал свернувшегося в утробе младенца.

— Надя, что с тобой, а дети?

— Все. И дети. Для меня нет места нигде. Пойдем со мной. Все равно скоро обед, я тебя покормлю.

— Не могу, Надюша. Давай повидаемся после праздников или на праздники, сегодня у меня назначена… ну в общем что-то вроде свиданки.

Женя уговорила перед банкетом по случаю пятнадцатилетия Октября подстричься и сделать модную прическу. Она согласилась, потому что было все равно, и в пустоту можно бросать что угодно. Как тогда почти в эти же дни, пятнадцать лет назад, когда Иосиф исчез, она остригла косы. Теперь он исчезает навсегда, нужно только терпение и силы, чтобы через месяц защитить диплом и уехать в Харьков.

Там она сможет распоряжаться своей судьбой и поступками, как захочет, а здесь она никому не нужна и от всех зависит.

И еще один выход, тот, о котором в горячечном бреду говорила ночью, на Миусском сквере Руфина в их последнюю встречу.

Настоящий конец мукам, ведь он не только ее замучил, он всех замучил, он народ замучил. Стоял на трибуне самодовольный, переминаясь с ноги на ногу как всегда, просиял, когда сомкнутыми рядами прошли отряду ОГПУ. А самому, наверное, холодно без шарфа, когда напомнила, рыкнул злобно, теперь долго будет кашлять, у курильщиков бронхит протекает тяжело.

Вот уже начинается: засмеялся и закашлял. На нее не смотрит. Екатерина Давидовна, добрая душа, все старается сделать вид, будто она тоже участвует в разговоре. «Правда, Надя? Вы согласны, Надя?», а она не участвует, сидит молча в этом новом крепдешиновом платье, с ненужной розой в волосах, Женина идея.

«А кто читал и не сообщил в ЦК и ЦКК, считаются укрывателями врагов партии и рабочего класса». Она читала и не сообщила, потому что никакие они не враги. Враг — вот он, сидит напротив, набивает трубку, миллионы желают ему гибели, и гибель лежит в ее спальне, в тумбочке возле постели. Но она, она ведь знает, как он одинок…

— Эй!

Она подняла голову, он скатывал из табака шарик:

— Эй ты! Чего сидишь, как на похоронах. Давай пей! — стрельнул шариком, попал в глаз.

— Не смей мне «эйкать»! Я тебе не «Эй», — хотела встать и уйти, но Полина под скатертью положила руку на колено.

— А кто ты мне?

— Она ваша жена, Иосиф Виссарионович, — в наступившей тишине негромко сказала Екатерина Давидовна.

— Нет, пусть скажет сама.

Рука Полины дрожала.

— Оставь свои азиатские шутки.

— Ответила все-таки. Значит, блядь, а не жена, — он встал, пошел к телефону. — Леля, закажи машину, через полчаса выедем.

Вернулся на место к Екатерине Давидовне.

— Успею еще котлету съесть, очень люблю ваши котлеты, она так не умеет.

Екатерина Давидовна торопливо ушла за котлетами. Она подумала: «У нее единственной хватило сердца и мужества заступиться за меня. Но уже жалеет, вон как заспешила. Я не уйду, как побитая собака. Напрасно Полина волнуется. Пусть он уходит, уезжает вместе со своей мужеподобной Трещалиной, мне все равно. Меня здесь через месяц не будет».

Постепенно разговоры набирали силу, снова застолье гудело ровно. «Для них человеческое достоинство не значит ничего». Павлуша говорил: «Почему он один виноват во всем», а Рютин считал, он один виноват. Почему считал, считает, он жив, ему наверное можно посылать посылки. Руфине тоже, посылки они еще не считают преступлением против партии. Главное не смотреть на него, не смотреть, не бояться, не верить. Ни одному слову, он лгал всегда, сегодня пятнадцатилетний юбилей его лжи. Он может обнять перед тем как убить, он никого не любит: ни сына, ни мать…

Полина что-то говорила, ах да, зовет прогуляться.

Хорошо она погуляет, но об Иосифе ни слова. Просто подышать морозным воздухом перед сном, это — пожалуйста.

Заглянула в детскую. Дети, конечно, спали. Вася укрылся шкурой медведя, огромная голова зверя была у него в ногах и смотрела на нее, оскалившись. В спальне подошла к зеркалу, незнакомая красивая смуглая от мороза женщина с чайной розой в вычурной прическе вопросительно смотрела на нее блестящими глазами.

В коридоре раздались шаги. Сердце замерло. Это были шаги Иосифа. Страх и радость. Значит, ни с какой Лелей на дачу не поехал, это был, как всегда, театр, но зачем? Значит, было нужно.

Теперь она не хочет никакого разговора, и не потому, что на этот раз преступил границы, бывало и не такое, а потому что она тоже предала, скрыла от него, что являлась укрывательницей контрреволюционной группы.

Он был не один. Еще чьи-то тяжелые шаги прошли в кабинет.

Он пришел со Стахом допрашивать меня, Стах это делает ночью, или с Ягодой. Да с Ягодой. Нет, он пришел с Берией. Но она не позволит Лаврентию войти в ее комнату.

Она вынула из ящика тумбочки «Вальтер», положила под подушку. Мягкие шаги Иосифа замерли возле двери, и дальше по коридору в детскую.

Он хочет забрать и увезти детей. Самое страшное.

Она рванулась к двери, вышла в темный коридор. Никого, в детской свет не горит. Вдруг его руки втолкнули ее в комнату. Из волос выпала роза, Иосиф вошел, отшвырнул цветок ногой в коридор и закрыл дверь.

Она села в изголовье кровати. Он запер дверь, подошел к окну, кашлянул в кулак. Сказал тихо:

— Я тебя люблю, Надя, никого я не любил так сильно, ты это знаешь, она смотрела на него потрясенно, но он не оборачивался от окна.

— …но ты испохабила нашу жизнь, и теперь ты еще предала меня.

— Да, я была с ними.