Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта

– Какой особы? – спросил он с сократовскими интонациями луис-карролевой Гусеницы.

– Имя ее мне в точности неизвестно, – сказал я с некоторым раздражением.

– Тогда как же прикажете мне искать ее? – сказал он, пожав плечами.

– Она русская, – сказал я. – Быть может, вы припомните русскую даму – молодую – и, ээ… хорошую собой?

– Nous avons eu beaucoup de jolies dames [63], – отвечал он все более холодным тоном. – Как можно всех упомнить?

– Всего проще, – сказал я, – было бы справиться в ваших книгах и выписать оттуда русские имена за июнь 1929-го.

– Таких окажется не одна, – сказал он. – Как вы узнаете, которая вам нужна, если вы не знаете ее имени?

– Вы дайте мне имена и адреса, – сказал я, отчаявшись, – а я уж сам разберусь.

Он глубоко вздохнул и покачал головой.

– Нет, – сказал он.

– Вы хотите сказать, что у вас нет книг для регистрации гостей? – спросил я, стараясь говорить спокойно.

– О да, они у меня имеются, еще бы, – сказал он. – В моем деле необходим строгий порядок. О да, имена у меня все записаны, можете не сомневаться…

Он удалился в глубину комнаты и возвратился с большой черной книгой.

– Вот, прошу, – сказал он. – Первая неделя июля месяца 1935 года… Профессор Отт с супругой, полковник Самэн…

– Но послушайте, – сказал я, – меня не интересует июль 1935-го. Мне нужно…

Тут он захлопнул книгу и унес ее.

– Я только хотел показать вам, – сказал он, стоя ко мне спиной, – показать (щелкнул замок), что я содержу свои книги в образцовом порядке.

Он вернулся к своему столу и сложил втрое письмо, лежавшее на бюваре.

– Лето 1929-го, – сказал я умоляющим голосом. – Отчего вы не хотите показать страницы, которые мне нужны?

– Оттого, – сказал он, – что этого не полагается. Во-первых, я не хочу, чтобы человек мне совершенно незнакомый тревожил моих бывших и будущих постояльцев. Во-вторых, я не могу понять, для чего вам так необходимо найти особу, имени которой вы не желаете назвать. А в-третьих – я не хочу никаких неприятностей. У меня их и без того хватает. Тут вон в гостинице за углом жила одна швейцарская пара, так они покончили с собой в 29-м году, – прибавил он непонятно к чему.

– Это ваше последнее слово? – спросил я.

Он кивнул и посмотрел на часы. Я резко повернулся и хлопнул за собой дверью – во всяком случае, попытался хлопнуть, – как назло, двери были пневматические, с амортизатором.

Медленно брел я назад к станции. Парк. Может быть, перед смертью Севастьяну вспомнилась эта именно каменная скамья под кедром. Контур вон той горы мог быть монограммою какого-нибудь незабываемого вечера. Все это место представлялось мне гигантской кучей мусора, в которой, я знал, был зарыт темный драгоценный камень. Моя неудача была дикой, ужасной, мучительной. Свинцовая неповоротливость всякого усилия во сне. Безнадежное обшаривание расползающихся под руками вещей. Почему прошлое так ополчилось против меня?

«Что ж мне теперь делать?» Речку жизнеописания, которое мне так не терпелось начать, на одном из последних изгибов заволокло бледным туманом – как вот долину, на которую я глядел. Оставить все как есть и все-таки написать книгу? Книга с пробелом. Недоконченная картина: мученик со стрелами в боку, с нарисованными конечностями, на которые еще не положена краска.

Я был растерян, и было чувство, что мне некуда идти. Я так долго обдумывал всякие способы найти последнюю любовь Севастьяна, что понимал, что практически не было другого способа узнать ее имя. Имя! Я чувствовал, что узнал бы его тотчас, кабы добрался до этих засаленных черных фолиантов. Бросить все это и заняться сбором некоторых других подробностей, касавшихся Севастьяна, которые были мне нужны и которые я знал, где раздобыть?

В таком-то отупелом состоянии я сел в медленный местный поезд, чтобы вернуться в Страсбург. Оттуда, может быть, в Швейцарию… Но нет, я не мог преодолеть жгучей боли от своей неудачи, хотя и старался забыться чтением английской газеты, которую прихватил: это был мой урок, так сказать, – читать только по-английски в видах предстоявшего мне труда… Но как приступить к тому, что далеко не закончено в голове?

Я был в отделении один (как обычно бывает во втором классе таких поездов), но на следующей станции вошел небольшого роста человек с густыми бровями, поздоровался на европейский манер, на французском с сильным гортанным выговором, и уселся напротив. Поезд бежал прямо в закат. Вдруг я заметил, что пассажир этот мне улыбается.

– Прегграсная погода, – сказал он и снял котелок, обнажив сплошную розовую плешь. – Вы англичанин? – спросил он, кивая и улыбаясь.

– М-да, в данный момент, – ответил я.

– Я виду, вижу, что вы читаете английский джугрналь, – сказал он, указывая пальцем; потом поспешно стянул лайковую перчатку и снова показал (может быть, ему кто-то сказал, что указывать пальцем в перчатке неучтиво). Я что-то пробормотал и поглядел в сторону: и вообще-то не люблю поездной болтовни, а теперь и подавно был к ней не расположен. Он посмотрел в направлении моего взгляда. Низкое солнце зажгло множество окон большого здания, медленно поворачивавшегося, показывавшего то одну исполинскую трубу, то другую, покуда поезд, погромыхивая, проходил мимо.

– Это есть, – сказал человечек, – «Фламбаум и Рот», большая фактория, фабрика. Бумага.

Засим последовала небольшая пауза. Потом он почесал свой большой блестящий нос и наклонился ко мне.

– Я бывал, – сказал он, – Лондон, Манчестер, Шеффильд, Ньюкастль.

Он посмотрел на свой оставшийся незагнутым большой палец.

– Да, – сказал он. – Иггрушечное дело. До войны. И я немного футбол игграл, – прибавил он, заметив, наверное, что я глядел на неровное поле с двумя унылыми воротами по краям – у одних недоставало перекладины.

Он подмигнул; его усики встопорщились.

– Один граз, вы знайте, – сказал он и задрожал от беззвучного смеха, – один граз, вы знайте, я бгросаю, бгросал мяч из «аут» и прямо в гол.

– Вот как, – сказал я устало, – и что же, попали?

– Ветегр попал. Это была гробинзонада!

– Как вы сказали?

– Гробинзонада – прегграсный фокус. Да… Вы вояжигруете далеко? – осведомился он вкрадчивым, наилюбезнейшим голосом.

– Этот поезд, – сказал я, – дальше Страсбурга как будто не идет.

– Нет; я имею, имел в виду в общих чегртах. Вы путешествуете?

Я сказал, что да, путешествую.

– По чему? – спросил он, слегка склонив голову набок.

– По прошлому, может быть, – отвечал я.

Он кивнул так, словно понял. Потом опять наклонился ко мне, дотронулся до моего колена и сказал: «Я тепегр пгродаваю кожу – вы знайте – кожаные мячи, для дгругих, чтобы игграть. Стагрый! Не сильный! Еще намогрдашники собакам и подобное».