Владимир Скрипник - Тинга

Я с изумлением наблюдал за стремительным размножением лягушачьей популяции небожителя. "Однако, - с невольным уважением подумал я о слуге системы, - в чем, в чем, а в умении подурить они мастаки!" Популяция пузырилась, раздувалась, росла, как на дрожжах, заполняя помещение визжащей пеной. "Что с ним? - недоумевал я. - Плодоношение? Особая форма юмора? Радость?" Как бы там ни было, парень явно метал икру. Все более и более дробясь, превращался в туман, черную завесу, облако мрачного вида, висящее в углу. Еще миг - и мелкий теплый дождик, шурша, пролился в зал. Даже сверкнула небольшая молния. "Только не потоп! - испугался я. - Хватит одного с избытком!" Но дождь благополучно кончился, а на полу образовалась огромная голубая лужа. Око государево!

"Мелиоратор драный! - негодовал я. - Поливал бы степь, все толку было бы больше!" Но лужа, волнуясь мелкой рябью, собралась с силами, выгнулась гигантским блюдом, качнулась, приподнимая острые края, и... с чмоком оторвалась от пола. Повисела, и, ходя ходуном, всплыла на уровень моих глаз. Я видел внутри нее искрящиеся огоньки, бегущие голубые звездочки. "Собирает молнию, - насторожился я. - Сейчас саданет". Но лужа, исходя из собственных представлений, вытянулась, пошла переливами, повернулась и превратилась в огромный голубой глаз, висящий посреди помещения. Око! Но только не государево. Глаз немигающе вглядывался в меня. Микроскоп. "Хоть бы подмигнул! - с тоской подумал я. - Как надоела эта небесная серьезность! Везде ее переизбыток. Никакой игры. Только пугать".

Глаз действительно мигнул и, неожиданно выпустив еще одну трескучую молнию, урча, слился в невесть откуда взявшийся мрачный объем Льноволосого. Как в унитаз.

- Браво! - похлопал я в ладоши. - Это все твои метаморфозы или только излюбленные?

- Ты - вошь! - вздрогнул объем, вновь принимая эффектную позу призрака.

- Мне об этом уже говорили, - нагло глядя в налившиеся мрачной синевой глаза, парировал я.

- Кто?

- Он! - и я ткнул пальцем в небо.

Ангел вытаращился на меня.

- Ты встречался с ним?

- Каждый день, - гордо выпрямило спину мое достоинство.

Он был ошарашен. И здесь я не врал. Если я был частью Бога, его божественного вселенского тела, то любые мои действия были непрерывной встречей с ним. И когда я решал вопросы жизни и смерти в пользу жизни, то решал их в пользу этого вселенского тела и, следовательно, в этот момент был Богом. Я еще раз небрежно ткнул пальцем в небо.

- Он сказал, что мы очень похожи.

Это было слишком. Ангел даже перестал светиться. Лампочка сдохла. "Так тебе и надо, скотина! - возликовало что-то во мне, наверное, блефовавший непокорный дух. - Трясись и жди вмешательства высших сил, клоун, пока не полетят твои райские предохранители. А вмешательство придет совсем с другой стороны: сбоку, сзади, из-за угла, из тины, из глины, из навозной кучи, из хлама, из легкого пара души, которой без любви - все пополам.

Темнота передо мной дернулась, пробежала легкой волной и стала похожа на стиральную доску.

- Прочь! - грубо рявкнуло из этой рифленой стенки, и доска разгладилась. Гудвин испарился. Цирковой волшебник из Изумрудного города изволил стать ничем. "Прочь так прочь", - не заставил я себя долго ждать. Предполагаемое избиение младенцев не состоялось, никто никого не зашиб, и я, вежливо поклонившись гулкой пустоте, поспешил прочь. Как мне и предписывалось.

"А шарик-то оказался с дырочкой, - весело подумал я. - Чуть прижали - и пшик". За мной, не скрываясь, скользили две легкие бесполые тени. "Без теней нельзя, - трезво решил я. - Тело должно отбрасывать тень, лучше несколько. Слава Богу, я непрозрачен для света, как некоторые". "Все мы тени чего-то, довольно резонно возразило мое мыслящее Я. - Только одни прозрачные, а другие нет".

Огрев между ушей ленивого жеребца, я отправился восвояси.

Бабушка Ойяяк дошивала большой кожаный мешок. Я критически осмотрел его толстые щеки.

- Воду не пропустит?

- Ни капли, Мэн! - заверила старушка.

- Надо проверить. Садись на лошадку и дуй к реке! - приказал я высунувшемуся слуге. - Привезешь полный мешок воды. - Я не хотел, чтобы меня видела охрана с этими слоновьими ушами в руках.

Через полчаса слуга вернулся. Мешок недовольно скрипел, но не тек.

- Очень хорошо, - похвалил я. - Поставь у столба. В полночь я проведу обряд.

- Кто-то умер? - испугалась бабушка Ой.

- Умрут. - И я показал на две фигуры, притаившиеся у коновязи.

Бабуля хмыкнула:

- Они и так полумертвые от страха. Кто же посмеет следить за перевозчиком мертвых? Только тот, кому жизнь надоела.

Фигуры испуганно отодвинулись в степь. "Двигайтесь, двигайтесь! усмехнулся я. - Скоро вы так задвигаетесь, что никакой Сын Луны не остановит".

В полночь, когда полное око Луны повисло над спящей землей, я вылил воду в длинное неглубокое корыто, из которого поили овец, развернул деревянную кишку одним концом к Луне, а другим ко входу в жилье и оглянулся. Мир сиял, как новорожденный. Свет, растопив до дна жемчужное сало ночи, открыл взору пульсирующую пустоту. Гордость пространства! Небо раздвинулось, и далеко стало видно то, что обычно скрывалось, - дали. В ливнях и потоках серебряных рек легко кружились и танцевали легкомысленные мотыльки. Пространство играло, свет парил, звезды текли по скользкому небосводу, превращаясь в холодные капли, оставляющие красные борозды на сияющем лике мира. Борозды боли. Ночные потоки беды. Путеводные нити людей. Но человек спал. И только очумевшая стража, как припаянная, одиноко торчала посреди круглого, седого от света выгона. "Через час начну", - решил я и ушел облачаться. Вода в корыте успокоилась, и, когда я вышел, передо мной, покрытая лаком, ослепительно сияла гладкая лунная дорожка. Каток!

Сделав пару пассов над жидкой сталью убогого алтаря, я ударил плетью (символ власти) по бараньей лопатке (символ праха) и, воздев руки к небу, звонко запел:

Много песен слыхал я в родной стороне

О веселье и горе в них пели...

Я пел "Дубинушку" и в конце припева, расширив до последней возможности грудь, рявкнул:

Эй, ухнем!

Еще разик, еще да раз!

Мою охрану как ветром сдуло. Но охранники затаились где-то рядом, и их надлежало добить, чтобы впредь никому не пришло в голову наблюдать за жрецом смерти. "Дубинушку" я пел на родном языке, который был непонятен аборигенам, и теперь, снова воздев руки к небу и переходя на местное наречие, я повел речитативом, звонко обращаясь к Луне: "О, мать, рождающая живое! Светлая, изгоняющая мрак и переносящая мертвых к брату Эбу! Кровью поит тебя Ид, царь подземный, и ночью выпускает мрачную на небо. Но наши слезы омоют тебя, чистая, откроют глаза твои, сияющая. Выслушай вопли скорбящих детей твоих, а также мои вопли. Остуди кровь в жилах врагов моих, заступница. Сделай шаг их последним, а стон вечным. Пусть те, кто приблизится ко мне, о мстящая, умрут стоя, а кровь их закипит, как эта дорога мертвых, где купается твое лицо, богиня.