Лев Толстой - Полное собрание сочинений в 90 томах. Том 18. Анна Каренина

Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он всё знает, всё понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.

— A, да! — сказал он на то, что Вронский был у Тверских, и, блеснув своими черными глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в рот, по своей дурной привычке.

— Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? — спросил Вронский.

— Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.

— Ну, так можешь зa меня и проиграть, — сказал Вронский смеясь. (Яшвин держал большое пари за Вронского.)

— Ни зa что не проиграю. Один Махотин опасен.

И разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой только и мог думать теперь Вронский.

— Пойдем, я кончил, — сказал Вронский и, встав, пошел к двери. Яшвин встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.

— Мне обедать еще рано, а выпить надо. Я приду сейчас. Ей, вина! — крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать стекла голосом. — Нет, не надо, — тотчас же опять крикнул он. — Ты домой, так я с тобой пойду.

И они пошли с Вронским.

Вронский стоял в просторной и чистой, разгороженной надвое чухонской избе. Петрицкий жил с ним вместе и в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронский с Яшвиным вошли в избу.

— Вставай, будет спать, — сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого.

Петрицкий вдруг вскочил на коленки и оглянулся.

— Твой брат был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. — Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что...

— Водки лучше всего, — пробасил Яшвин. — Терещенко! водки барину и огурцов, — крикнул он, видимо любя слушать свой голос.

— Водки, ты думаешь? А? — спросил Петрицкий, морщась и протирая глава: — А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь? — сказал Петрицкий, вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло.

Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по- французски: «Был король в Ту-у-ле». — Вронский, выпьешь?

— Убирайся, — сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук.

— Это куда? — спросил его Яшвин. — Вот и тройка, — прибавил он, увидев подъезжавшую коляску.

— В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, — сказал Вронский.

Вронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.

Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы говоря: знаем, какой это Брянский.

— Смотри не опоздай — сказал только Яшвин, и, чтобы переменить разговор: — Что мой саврасый, служит хорошо? — спросил он, глядя в окно, про коренного, которого он продал.

— Стой! — закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. — Брат твой оставил письмо тебе и записку. Постой, где они?

Вронский остановился.

— Ну, где же они?

— Где они? Вот в чем вопрос! — проговорил торжественно Петрицкий, проводя кверху от носа указательным пальцем.

— Да говори же, это глупо! — улыбаясь сказал Вронский.

— Камина я не топил. Здесь где-нибудь.

— Ну, полно врать! Где же письмо?

— Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж сердиться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылки на брата, ты бы забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!

Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать.

— Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да... Вот оно! — и Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его.

Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.

Квартира Вронского всегда была притоном всех офицеров.

— Куда?

— Нужно, в Петергоф.

— А лошадь пришла из Царского?

— Пришла, да я не видал еще.

— Говорят, Махотина Гладиатор захромал.

— Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? — сказал другой.

— Вот мои спасители! — закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой и соленым огурцом на подносе. — Вот Яшвин велит пить, чтоб освежиться.

— Ну, уж вы нам задали вчера, — сказал один из пришедших, — всю ночь не давали спать.

— Нет, каково мы окончили! — рассказывал Петрицкий. — Волков залез на крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю: давай музыку, погребальный марш! Он так и заснул на крыше под погребальный марш.

— Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много лимона, — говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая ребенка принимать лекарство, — а потом уж шампанского немножечко, — так, бутылочку.

— Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем.

— Нет, прощайте, господа, нынче я не пью.

— Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сельтерской воды и лимона.

— Вронский! — закричал кто-то, когда он уж выходил в сени.

— Что?

— Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысине.

Вронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он весело засмеялся, показывая свои сплошные зубы и, надвинув фуражку на лысину, вышел и сел в коляску.

— В конюшню! — сказал он и достал было письма, чтобы прочесть их, но потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. — «Потом»!...

Временная конюшня, балаган из досок, была построена подле самого гипподрома, и туда вчера должна была быть приведена его лошадь. Он еще не видал ее. В эти последние дни он сам не ездил на проездку, а поручил тренеру и теперь решительно не знал, в каком состоянии пришла и была его лошадь. Едва он вышел из коляски, как конюх его (грум), так называемый мальчик, узнав еще издалека его коляску, вызвал тренера. Сухой Англичанин в высоких сапогах и в короткой жакетке, с клочком волос, оставленным только под подбородком, неумелою походкой жокеев, растопыривая локти и раскачиваясь, вышел навстречу.

— Ну что Фру-Фру? — спросил Вронский по-английски.

— All right, sir — все исправно, сударь, — где-то внутри горла проговорил голос Англичанина. — Лучше не ходите, — прибавил он, поднимая шляпу. — Я надел намордник, и лошадь возбуждена. Лучше не ходить, это тревожит лошадь.

— Нет, уж я войду. Мне хочется взглянуть.