Валериан Скворцов - Каникулы вне закона

Подполковник национальной безопасности Бугенбай Ибраев получил сигнал от своей "наружки", куда завезла меня Ляззат экипироваться и какая ментовская шишка слоняется в том же месте и в то же время. Он прискакал в торговый комплекс, повинуясь инстинкту собственника: это ему, только ему, подполковнику Ибраеву, запродал меня, экзотическую птичку, московский полковник Шлайн. И когда я не пошел на открытое подтверждение этого и не принял в присутствии Ляззат подарочную папаху, избил меня снова и специально при людях. При людях Жибекова, которые, конечно, там оставались. Избив тем самым по сути Ляззат, поскольку она, пойманная с поличным на том, что приводила меня показывать Жибекову, защитить меня не могла. На Востоке это называется прибить собаку, чтобы наказать хозяина.

Странная складывалась все-таки диспозиция...

Офицер национальной безопасности намеревался использовать меня по поводу каких-то транспортов с наркотиками. Офицеры криминальной полиции по поводу продажи государственных интересов коррумпированными чиновниками за границей. А полагалось бы, как я себе представлял, наоборот.

Эти рассуждения не мешали мне просматривать документы, вытянутые Мэтью из пластикового конверта с фирменной меткой "Булаевский элеватор". Вот где, значит, они хранились... У выхода с лестничного пролета Олег покуривал свою "Шаком".

Я перекладывал бумаги, зажимая между пальцев концом своего галстука. Полагалось бы, конечно, работать в резиновых перчатках...

Господи, это были подлинники. Господи, это был товар, вместе с которым, и только с ним, Шлайн вытащит меня из золотоордынского плена... Без копий этих документов я ему не нужен. Вообще и навсегда никому не нужен. Когда я проверну ибраевский бизнес где-то, где мне укажет Ибраев, и вернусь, а я вернусь, потому что подполковник держит Колюню на прицеле, Ефим Шлайн оставит меня догнивать в казахской тюряге за шпионаж. Если при мне не будет этих документов. И поступит так не по причине, как говорят юристы, порока воли. Без неотрывных от моего тела копий документов, у Шлайна не будет формального основания испрашивать у начальства разрешения на мое вызволение. Из дерьма, куда Шлайн меня засадил без ведома или с ведома, не имеет значения, этого же начальства.

А сканер "Хьюлетт-Паккард" тип "Скэн Шейп девятьсот двадцать" разломан в остервенении "наружкой" Ибраева.

Ну, что тут поделаешь?

- В этих хоромах есть компьютер со сканером? - спросил я.

- Есть фотоаппарат, - сказал Олег.

- С пленкой?

- Обычной... Сейчас посмотрю. Вот, блин... Не подумали. Я понял так, что просмотреть и переписать что нужно!

Он хлопнул за собой массивной дверью, вделанной в стену между полками с бутафорскими книгами. Удивительно, что не приложил электронную карту к обоям, после чего отодвинулись бы золоченые тома собрания сочинений, скажем, Аль-Фараби, за которыми простирается подземный ход в президентский дворец.

- Матье, - сказал я. - Матье, как ты затесался к этим людям?

- Дядя Бэз, отдайся событиям. Я понимаю, насколько это смешно...

- Смешно не это... Смешно доверять таким людям. Всем. Это кишащий в собственных фекалиях гадюшник. И ты, обрати внимание, пропитываешься его отправлениями. Иначе я не воспринимаю тебя, Матье. Чем ты кончишь? От тебя до конца жизни будет нести этим! Ты не отмоешься... Даже дома, во Франции!

- Я не собираюсь во Францию!

Я пожал плечами. Мы шептались как ругающиеся на кухне тайком от гостей родственники, расстроенные опрометчивым приглашением. В конце-то концов, я ведь тоже оказался в этой же самой кампании. В гадюшнике.

Олег принес зеркальный "Зенит" и коробку с пленкой. Только двести единиц чувствительности.

- С этим можно работать? - спросил он.

- Можно, - сказал я. - Сколько у меня времени?

- Распорядок, блин... Значит, собираются все здесь, на дому. Подарки отдают тут. Когда кодла собьется в полную тусовку, выползет хозяин послушать слова, потом примем по стопарю-другому и поедем в ресторан "Кара-Агткель" на банкет... Час есть, думаю. Вас привезли раньше, на время, назначенное самым верным родственникам.

- Матье тоже самый верный родственник? И Ляззат? - спросил я, собирая на коленях документы в стопку. - С их подачи и я стал таким же?

- Это неважно, с чьей подачи, - резко сказал Олег. - Неважно, ясно?

Борман, назовем его так, главный партайгеноссе этого мафиозного сброда, руководил действиями своей "братвы" с Олимпа, местонахождение которого полагалось знать лишь жрецам. Олег был в этой шелупони, видимо, не последним.

Ну, хорошо, подумал я, будем считать, что Борман - Иван Иванович. Жибеков и Ибраев представляют белые и черные фигуры в шахматах, в которые он играет сам с собой. Или ещё с кем-то, не с Ибраевым или Жибековым, конечно же. До него всем высоко и далеко. И утешимся в своем унижении жалкой мыслишкой о том, что удалось взломать хотя бы его "бергамский замок". В интересах дела, конечно...

Сумерки заползали в окна. Сильная настольная лампа могла дать освещение, подходящее для скоростной работы на пленке не менее двух тысяч гостовских единиц. С такой я смог бы уложиться в час, переснимая... Я пересчитал листки в стопке. Двадцать семь документов, из которых три "простыни", то есть ленточные распечатки движений сумм на счетах. У меня же под рукой имелась пленка в двести единиц. Можно, конечно, промыть её в темной комнате в ледяной воде, что повысит чувствительность в два раза. Можно проделать то же в слабом растворе аммиака. Это утроит скорость экспонирования. Да где взять на это время?

Оставался третий, правда, рискованный способ...

- Олег, Матье! Самую сильную лампочку, самый плоский стол, самые надежные опоры для камеры, штатив или любые струбцины, хотя бы для крепления пинг-понговой сетки... Есть такое?

Ефим Шлайн, как отец-командир и моральный лидер своих агентов, иной раз наставлял меня самодельными афоризмами. Набор назидательных пошлостей, повторявшихся особенно часто, сводился к пяти-шести изречениям. Ефим мог заявить: "Мощь интеллекта не аналог морали". Или: "Природа не различает добро и зло, почему мы должны это делать?" Или: "Убивает не оружие, убивают люди". Прорабатывая варианты подхода к высокопоставленному администратору, Шлайн выдал такую постановку задачи: "Вступить в преступный сговор с должностным лицом на предмет дачи взятки".

Высказавшись подобным образом, Ефим бычился, чтобы спрятать усмешку в глазах за оправой очков. Дурак тот, кто верил в подлинность квелости шлайновских оборотов. Он приносил их сверху...

Однажды Шлайн ухаживал за женщиной, разумеется, по оперативным соображениям и, когда она усомнилась в подлинности дутых чувств, сказал ей, по мнению начальства, шекспировскую фразу: "Не будем капать кислотой анализа на прекрасное кружево любви". Бездна вкуса, конечно. Но сработало... Информируя командование о развязке драмы, он, как и положено, признался руководству в "вынужденном допущении нарушения норм морали в интересах дела" с полным соблюдением казенных приличий: "Наши руки наконец-то как бы случайно встретились, и произошло непоправимое".