Валериан Скворцов - Понурый Балтия-джаз

Руку в карман он не возвращал. Я бы не удивился, если бы он попросил теперь повертеть "ЗИГ-Зауэр", которого у меня не было.

- Так приехал кто?

- Возможно, я не про всех знаю. Мне нужен ещё день. Чтобы... Чтобы поговорить, узнать... Мочила - это киллер по-вашему тоже?

Вопрос, заданный тихим и неуверенным голосом, подтверждал, что у него хватило ума после обмена мнениями о ключах зажигания не пересказывать ложь, которую ему приготовили для меня. Теперь он сжирал мою наживку.

Я кивнул.

- Ну, как ваши нескромные девушки, обзавелись одной? - спросила подошедшая Вэлли. Она уперлась коленями в мое бедро. Я прошелся ладонью по талии и скользнул ниже. Она хихикнула. За столиком сидел Прока, свой, значит и я оказался теперь - своего круга, не просто писатель, а писатель с блатом.

- Два двойных бренди, - сказал я, - и бутылочку перье.

- Перье? - спросил Прока, когда она отошла.

- Минеральная вода. Запивать бренди и кофе.

- Сколько?

- Каждая реальная фигура - тысяча. Имя, кличка, связи и логово.

Шлайн не уполномочивал меня назначать цены. Приятно подставлять начальство под расходы.

- Тысяча крон, значит, - сказал Прока. - Что ж, подходит. Нал и сразу.

- Крон эстонских, конечно, - сказал я.

- Ну да. Не шведских же...

Он сэкономил бюджет московской конторы. Я-то поначалу имел в виду доллары. Судя по его финансовой философии, хозяева не баловали Проку денежным довольствием.

- Принято, - ответил я ему. - Завтра здесь же в это время.

Мы выпили за удачу по первой.

- Есть вопрос, - сказал он.

Мне кажется, я догадывался какой. Людей вроде Проки, вскормленных до перестройки, отстающих в изучении дисциплины, именуемой нравственной деидеологизацией, немного волнуют проклятые остаточные вопросы. Чести. Преданности. Верности слову. Справедливости. Прока, думаю, отшвырнул бы тысячу или сколько там крон, если бы источник денег представлялся в его глазах "грязным". А сам барахтался в выгребной яме, где дерьмо, трансформируемое в купюры, почитают нектаром. Дечибал Прока был универсальным дилетантом. По жизни и по морали. Вечный лейтенант во всем. Инстинкт его не подвел, когда он отказывался от повышения в звании.

Молчание затягивалось, подходящая формулировка, наверное, ему не давалась.

- Вы хотите знать, кто я?

Он быстро кивнул.

Я верно предполагал. Такому не объяснишь, почему, например, я не читал конституции страны, в которой теперь поселился. Почему у меня также не захолонуло сердце и не навернулись на глазах слезы, когда мама встала на колени за оградой у дома в Замамбасове и почти процитировала Моисея: "Это наша земля теперь, Бог нам её дал, отец наверху доволен!" Почему я родился в никаком для меня городе и не придаю месту своего или чьего-либо ещё появления на свет никакого значения. В семье моего отца не отмечали дней рождения. Было бы чему радоваться!

Мне трудно сказать определенно, на каком языке я думаю или вижу сны. У меня не было правительства, которое я бы уважал. У меня не было, а теперь, наверное, никогда и не будет гражданства, которым бы я кичился. В основе моего существования лежит незыблемое правило, которое мне кажется генетически русским: подальше от начальства, в особенности ближайшего, и все сложится.

Я стараюсь жить в кругу простых и очевидных понятий. Парижанин должен быть сутенером, лондонец - голубым, сицилиец - мафиозо, а эстонец - членом певческого ферейна. Про русских говорить не будем. Какие ещё различия и особенности назвать, да и существенны ли они? Христианин, мусульманин, иудей, черный, желтый, белый - едино, была бы личность.

Но если говорить совсем откровенно, я, может быть, признаюсь, что мне давно известно о существовании одного проклятого деления у людей - на белых и красных. Не у всех, конечно, людей, а у какой-то одной их арифметической части. Даже дворяне есть красные и белые. Красные и белые есть среди людей физического труда, есть белые и красные интеллектуалы, есть белые и красные буржуа. И испачкаться в любой из двух красок - всегда тяжелая болезнь. Подгнивает душа, и уходит профессионализм. Не знаю почему, но такой закон есть...

Я не имею собственного мнения относительно фигуры генерала Бахметьева и не испытываю никаких чувств лично к нему, я равнодушен и к тому, что с ним собираются сделать - спасти или погубить. И пропади пропадом, с моей точки зрения, если, конечно, это можно считать точкой зрения, все высокие интересы, расчеты или, наоборот, низменные преступные помыслы, которые генералу приписывали или были действительно присущи.

Мне тем более было наплевать на то, какие взгляды и настроения имеет бывший флотский движок, а ныне то ли бандитский стрелок, то ли служащий эстонской береговой стражи Дечибал Прока, лицо молдаванской, а скорее всего цыганской национальности. Но поскольку я приступал к его вербовке, угнетать личное достоинство (и любые другие, какие там у него ещё были) без пяти минут агента следовало до известного предела.

Поэтому я сказал Проке:

- Все просто. Приезжает не генерал, не русский, не эстонец, не красный, не белый... Приезжает человек, муж, отец... Его жизнь поставлена под угрозу. Он заказан. Принимая во внимание калибр этого деятеля, заказ взял классный мясник, то бишь мочила, а может быть, народник высшей категории. Предстоит выручать не генерала, а человека, и при этом мы, то есть вы, Прока, и я заработаем хорошие деньжата, если повезет. Это само по себе благородно... А белые, красные, московские, Таллиннские...

Мы выпили по второй. Я заказал еще. Думал он все-таки медленно.

- Кто такие народники? - спросил Прока.

Кажется, день уходил на занятия лингвистикой.

- Мясник из уголовников, который замочил партийного или советского деятеля. Особый вкус к особому мясу. Псих, как правило. Профессионал на одну-две операции, от силы три, но это совсем редкость. Очень эффективны.

Прока нагнал складок на щеки, по-бабьи уложив подбородок на ладони.

Несколько часов назад, когда я обедал у них, Марина сказала второму эстонскому мужу:

- Приличные люди обычно дальтоники относительно политических окрасов. Цвета и оттенки различают завистливые.

Дочь не появилась за обедом.

Прока допил наконец-то бренди.

- Завтра здесь в двадцать два, - предложил он. Но остался сидеть, достал сигарету.

- Договорились, - ответил я, расплатился у стойки с Вэлли и пошел отсыпаться. Завтра предстоял длинный день.

Глава четвертая

Ранимое сердце крокодилов

На чугунной дверце печки висели грубые шерстяные носки. Рядом в ротанговом кресле-качалке восседал сантехник. Растоптанные ботинки без шнурков, бесформенные и заскорузлые, стояли под его босыми ногами, напоминая коровьи лепешки.

Розоватые поленья в печи покрывались фиолетовыми пятнами, будто по ним расползались чернила. И горели качественно - бесцветным бездымным огнем...