Валериан Скворцов - Понурый Балтия-джаз

- Не знаю, я сижу здесь по твоей милости два с лишним часа, жду твоего звонка, потому что все тебя потеряли. Все потеряли!

- Спасибо, - сказал я, чувствуя как удача потихоньку и боязливо поворачивается в мою сторону. - Это хорошая новость.

- Есть и плохая. В представительстве "Балтпродинвеста" совещаются каждые четыре часа. Предлагается вариант вмешательства нашего министерства иностранных дел...

На кухне прекратился скрип половиц. Ленин, вероятно, цепенел, слушая русскую речь.

- ...Поскольку обстановка не контролируется ни местными, ни нами, склоняются к тому, чтобы просить Москву удержать персону от въезда сюда.

- Под давлением нашего общего друга Дэ?

Я имел в виду Дубровина, и Шлайн понял.

- Под давлением нашего общего друга Дэ. И я теперь склоняюсь к тому же. Мы не можем брать на себя ответственность в данной ситуации.

На Ефима Шлайна и не возлагали ответственности за жизнь генерала Бахметьева. Ответственность Шлайна ограничивалась проверкой анонимки. С остальным, то есть с затеянной им операцией, в которую оказался втянутым и я, он вылез добровольцем сам. И предельно ясно, какой ответственности боится в данный момент. Я выхожу на огневой рубеж. А Шлайн на своей должности не мог санкционировать убийство Чико Тургенева.

- Я позвоню через четыре часа, - сказал я.

- В представительство, - ответил он.

Мы разъединились одновременно.

- Вы чисто говорите по-русски, - сообщил Ленин на моем родном языке.

Глядя на кривоватую ухмылку, я прикинул, через сколько минут после моего отъезда он ринется к местному констеблю или пригласит его по телефону посплетничать обо мне и номере "Форда". Деньги-то за постой получены, терять нечего.

- Взгляните на всякий случай на мой паспорт, - попросил я.

- Да что вы, что вы!

- Давайте, давайте, из любопытства...

- Французский, - протянул он разочарованно.

- Ключи, - сказал я.

- Ах, да! Вот запасная связка. Этот от входной, этот от вашей комнаты.

Я сунул ключи в карман, вышел на улицу и достал из багажника "Форда" пластмассовый лакированный футляр для альта. Явно позаимствованный в музыкальной лавке Скелета Велле. Ефим замаскировал в нем заказанный реквизит.

Ленин наблюдал с крыльца.

- Мы можем музицировать вместе, если пожелаете, - сообщил он, приметив футляр. - Я практикую на пианино. В общей зале.

- Было бы великолепно! Я, знаете ли, играю для души по вечерам. Не смотреть же глупейший телевизор! Гершвин - вот моя настоящая жизнь!

- Гершвин? - переспросил Ленин. - Кажется, звучит по-еврейски?

Интересно, заглядывает ли он в замочную скважину? Я заставил её, прислонив футляр к двери.

Новенькую "Галил" заранее протерли от смазки, оставалось вставить магазин, навернуть оптический прицел и приладить сошки. Камера - "Яшиха" с зумом. Светочувствительность заряженной пленки - максимальная. Бинокль тоже был "Яшиха". Легкий, он сноровисто садился у глаз. Я опробовал технику, завернул все в пальто, вышел из комнаты, не заперев дверь, миновал прихожую, спугнул синиц со стриженых кустов и, с наслаждением жмурясь на солнце, просвечивавшее улочку Вяйке-Карья насквозь, уселся в "Форд".

В Таллинн я въехал через час сорок восемь минут. В магазинчике готового платья купил серое шерстяное пальто, серую шляпу и темноватый клетчатый шарф, серые перчатки. Выпил, привыкая к новому платью, стакан глинтвейна в баре "Каролина". Два часа прогуливался между городским музеем и Домским собором. До темноты знакомые лица не объявились. Ну, тем лучше, подумал я, иначе пришлось бы действовать экспромтом.

Я опробовал входную дверь дома, стоявшего наискось от музея метрах в тридцати. По моим наблюдениям, этот дом находился в ремонте. Набор отмычек, рассчитанный на замки двадцатого века, оказался негодным. Я достал нож и, отжав лезвием рассохшуюся дверь от косяка, сдвинул средневековую задвижку.

Улица оставалась пустынной. В соседней подворотне сидела кошка. Обернувшись пушистым хвостом, она выжидала результатов моих манипуляций. Выгнув жирную спинку, кошка вбежала на крыльцо и, потершись на ходу о мои брюки, шмыгнула в дом. Я мягко притворил дверь.

Сверху смотрели звезды. Крыши не было. Три лестничных пролета без перил - при этом последний был вырублен в толще стены - вели в небо. Перешагивая через щебень, железные прутья, битые кирпичи, полусгнившие доски, вонявшее прелью слежавшееся тряпье, остатки какой-то мебели, я, стараясь не шуметь, поднимался по полустертым ступеням почти четверть часа.

С третьего этажа открывался желанный пейзаж - окно туалетной комнаты музея на одной стороне улицы и таксофон под вделанным в стену пластмассовым козырьком - на другой.

Я разгреб мусор и создал нечто вроде пещеры, в которую уложил завернутые в мое прежнее пальто инструменты - винтовку, запасную обойму к ней, фотокамеру и бинокль. Мурка внесла свою лепту: хвастаясь и требуя поощрения, она, урча, положила передо мной придавленного мышонка. Я погладил шерстку выгнутой спинки, почесал охотницу за ушком.

- Ну, что, конечно, беременная? Ах, потаскушка!

Она опрокинулась и от удовольствия искупалась в пыли.

- В каком виде ты вернешься домой? - сказал я Мурке. - А за заботу спасибо, хозяюшка, но я, знаешь ли, сыт.

Она цапнула мышь лапкой, нервно дернула хвостом и ринулась вниз, исчезая из света фонарика.

Я прикинул дистанцию и решил переставить опорные сошки "Галил" ближе к цевью. Если наводить на таксофон, ствол придется слегка выдвинуть в пролом. Окно туалета в музее я доставал и изнутри.

Салфеткой - из тех, что ещё Марина принесла в Лохусалу, - я подобрал мышь и сбросил вниз.

Часы показывали половину десятого вечера. Ефим ждал моего звонка сорок минут. За полчаса, проведенные мною в доме, по улице прошли трое. Последний, сутулый мужчина в берете и зауженном пальто, выгуливал рыхлого сенбернара. Пес обнюхал крыльцо дома, из которого я наблюдал за ним, и задрал лапу на ступени.

Когда я вышел из дома и набрал номер представительства "Балтпродинвеста", трубку сняли после первого сигнала вызова. Я попросил Шлайна из отдела общественных связей и, пока дежурный соединял меня, осмотрел оконный пролом без рамы, из которого десять минут назад наводил "Галил" на этот телефон-автомат.

- Шлайн, - сказал Ефим в телефон.

- Шемякин, - ответил я в тон и неожиданно для себя услышал его смех.

- Почему ты не спрашиваешь, отчего мне смешно?

- Может быть, тебя щекочет Воинова, пока Дубровин заламывает руки назад? - предположил я.

- Я смеюсь оттого, что больше здесь делать нечего. Ушла просьба министру повернуть интересующую нас персону домой. Мой смех - горький смех.

- Ну, тогда тоже я поехал домой. Слава богу, все кончилось.

- Пожалуй... Хотя характер интересующей нас персоны непредсказуем.