Валериан Скворцов - Сингапурский квартет

- Вот и смерть стала легкой, - сказала Оля.

Пластилин облепил свободную руку Севастьянова. Переполз на спину и прилип к шее.

- Секунду, - сказал Севастьянов жене, думая: не красные ли у него глаза?

- Что тебе? - спросил он Семейных.

- Прости... У меня вечером будет человек, очень интересный для тебя, между прочим. Едет в твои края, первым секретарем в посольство...

- Господа финансисты, - сказала секретарша. - Это все-таки служебный телефон. Нельзя ли покороче?

- Сейчас, Мариночка Владленовна... Скажи Олечке, что я ужасно извиняюсь, но хочу заполучить тебя вечером на часок, а?

- Оля, - сказал Севастьянов, - тут Людвиг кланяется... Семейных... Просит меня забежать вечером к нему. Есть разговор, говорит.

- Сходи, конечно, раз просит. Он просто так не приглашает...

Севастьянов положил трубку.

- Ты забыл сообщить Олечке, что твоя командировка утверждена, - сказал Семейных в коридоре и без перехода и паузы продолжил: - Это Шлайн принес генеральному копию факса с газетным уведомлением насчет судебного иска о банкротстве. Просидел полчаса...

- Какой ещё Шлайн? - спросил Севастьянов.

- Полковник из экономической контрразведки. - И, подмигнув, Семейных повертел пальцем у виска. Дескать, бдят не там, где нужно.

Севастьянов неторопливо прошелся от Смоленской-Сенной по Бородинскому мосту на другую сторону Москвы-реки к Украинскому бульвару, где жил Семейных. При зрелом размышлении приказ генерального, который отнюдь не плохо относился к Севастьянову, действительно казался продиктованным заботой. Предостережение из добрых побуждений... Петраков потерпел неудачу... А Севастьянов, да ещё в одиночку, - ему не чета. К тому же этот эфэсбэшник, наверное, напугал малость генерального...

Севастьянов запаздывал. Шел уже восьмой час. Вреднейшее время для раздумий, как учил Петраков, откладывавший серьезные решения на утро.

Дерматиновую дверь с медными пуговками открыл высокий сутулый человек лет сорока с волнистой шевелюрой, чем-то напоминающий писателя Максима Горького. Из угла рта свисал янтарный мундштук с сигаретой. Под сощуренными от табачного дыма глазами лежали, будто грим, коричневые тени.

- Вы, должно быть, Севастьянов, - сказал он.

- Старик! - заорал из глубины квартиры Людвиг. - Это Павел Немчина, первый секретарь посольства в Бангкоке! Вам предстоит встречаться! Дружите! Я - сейчас! Я по дороге зацепил в гастрономе потрясающую селедищу! Провонял до невозможности... Вот-вот кончаю разделывать! Дружите и беседуйте!

- Пошли к нему на кухню? - предложил Севастьянов.

- Как раз оттуда... Пошли, - ответил Немчина.

Он улыбался, улыбался и Семейных, которому дипломат только что рассказал анекдот про журналиста, работающего в Бангкоке, некоего Шемякина. Престарелый бедолага, повторил Немчина, заснул на оперативном совещании. Кто-то потихоньку заклеил ему очки наслюнявленными клочками газеты, а борзописец так и сидел. Сообщение же делал посол...

Севастьянов вдруг подумал, что напрасно, наверное, оказался в этой компании. Исподволь он опять перехватил испытующий холодноватый пригляд смеющегося дипломата.

После нескольких пронзительных звонков телефона знакомый Севастьянову голос, в котором прибавилось хрипотцы, крикнул откуда-то из недр квартиры, скорее всего, из спальни:

- Павел! Возьми трубку! Тебя...

- У Машеньки опять мигрень, просто беда, - сказал Семейных про жену.

Когда Севастьянов заходил в этот дом, правда, не часто и не надолго, так получалось всегда... Мигрень. Севастьянов и сам не знал, хочет ли видеть супругов Семейных вместе. Впрочем, связанные с этим обстоятельства относились к давным-давно прошедшему времени.

Немчина медленно поднял трубку. Жмурясь от дыма, выслушал и ответил:

- Еще часок, Клавочка. Людвиг селедку приготовил собственными руками. Примем по паре стопок и распадемся... С хорошим и полезным человеком. Потом расскажу.

Положив трубку, он сказал:

- Забрел полгода назад на одни посиделки у коллеги и познакомился нежданно-негаданно с будущей женой... Вот как случается!

Немчина заменил сигарету в мундштуке, и глаза его ещё больше сощурились от дыма, пока он смотрел на Севастьянова. Ощущение, что Людвиг только затем его и пригласил, чтобы показать дипломату, окрепло.

- Дружите, други мои, - сказал Семейных, разливая коньяк по хрустальным стопкам. - В одни края едете. Ох, как близкие человечки нужны, когда мы там... Ох, как нужны! Вот за это!

- Будете наезжать в Бангкок из Сингапура? - спросил Немчина.

- Как начальство прикажет, - ответил Севастьянов.

- Пару раз появится точно, - сообщил Семейных.

- Тогда милости прошу ко мне, - сказал Немчина, но куда - домой или в посольство - уточнять не стал.

- Вы меня извините, - сказал Севастьянов. - Я сегодня ночь не спал. Спасибо, Людвиг, за угощение и за то, что познакомил... Думаю, Павел, я вам пригожусь...

Кажется, не слишком искренне прозвучало.

- И я вам, - ответил глуховато Немчина.

Когда дверь за Севастьяновым закрылась, он спросил:

- Вот этот потрепанный хлюп?

- Вот этот потрепанный хлюп.

- М-да... Ну, спасибо, Люда, показал орла...

- У него очень дурной характер, очень... Он только внешне потрепанный. Ты меня понял, Павел?

Накопившаяся за сутки усталость и две рюмки коньяка нагнали сон в метро по дороге в Беляево. Очнувшись, Севастьянов ясно подумал: Немчина будет его подстерегать. Именно подстерегать. Семейных обозначил его дипломату. Но зачем?

4

Искусно склеенный воздушный змей - золотой с красными плавниками карп - парил в белесом небе над шестнадцатиэтажным домом на сингапурской Орчард-роуд. Теснившиеся вокруг двухэтажки под черепичными крышами отбрасывали густую тень, в которой то раскалялись, то остывали автомобильные стоп-сигналы. А крыши зданий полыхали, окрашенные закатом.

Окна в просторной зале, откуда Клео Сурапато смотрел на город, держали настежь. Здесь, на холме между Елизаветинской больницей и главной магистралью города, продувало круглые сутки и все сезоны. Прохлада стояла естественная. Не из кондиционера. И что за удача! Золотая рыба, вихляясь на бечевке, набирала и набирала высоту. С балкона шестнадцатиэтажки кто-то, чтоб его собаки разорвали, очень ловко приноравливался к ветру!

Верно подчеркивал философ Лао Цзы: не человек человека, а натура, естество сущего вразумляет истинному и достойному. Запускавший карпа жил в гармонии с окружающим миром. Он чувствовал ветер, как Клео - жизнь биржи.

Клео испытывал, однако, и легкую досаду. Раздражали доносившиеся из комнаты сына дикие фразы - китайский мешался с английским. Сын беседовал с дружком из университета. Просвещенный коллега, видимо, вел родословную от кантонцев и выворачивал произношение иероглифа, обозначавшего имя семьи, из Лин в Лун. Китайское имя Клео Сурапато было Лин Цэсу, а сына звали Лин Вэй. Дружок из университета представился как Ван Та, вполне достойное имя. Но на визитной карточке по-английски стояло "бакалавр Та Ван", а это западное манерничанье - перестановка семейного иероглифа на второе место после имени - выглядело смехотворным. В переводе на тот же английский такое написание могло означать "Бандитский князь".