Юрий Слезкин - Новеллы (-)

Приехала барынька поздно вечером, когда Феденька спал, а наутро мы с ним гулять, как водилось, пошли.

Запамятовала я, что ли, но ничего про гостью-то касатику моему не сказала.

Гуляли это мы, играли, лошадок кормить ходили, а потом садом домой пошли.

И вдруг как вскрикнет мой Феденька:

- Мама!..

Да как побежит. Я за ним. И вижу, идут к нам навстречу барин с барыней под руку и улыбаются.

А Феденька все бежит и кричит:

- Мама, мамочка!

Голос от радости вздрагивает...

Я так вся и обмерла. Спаси и помоги Господи...

Только не добежал он до них шагов десяти, остановился вдруг, ручонки опустил и об землю.

Мы к нему, посинел весь, стонет, чуть губами шепчет:

- Мамочка...

Отнесли мы его в детскую, оттирать стали.

Пришел в себя, на барина посмотрел, на барыньку - ничего не сказал и опять глаза закрыл, только уж сознание не терял, а все просил его одного оставить.

На другой день как будто лучше ему стало. С кровати попросился, велел себя в сад везти в колясочке.

Там всё цветы заказывал рвать и венки плесть.

- На что тебе веночки?

- Нужно, - говорит...

А потом выехали мы с ним за околицу, он и говорит мне:

- Напрасно мы с тобой, няня, маме письма писали, всё равно она больше к нам не приедет...

- Почему так?

- Да уж знаю - ты мне и не перечь.

Я и молчала, а сама думаю: неужто догадался, сердешный?

Подумал он еще, подумал и опять:

- Это хорошо, что тетя сюда приехала, она тут с вами вместо мамы останется...

Так меня холодом и обдало.

Обняла я его головку, к себе прижала, целую.

- Что ты, Федечка, загадками говорить стал, давай я тебе лучше бабочек половлю.

- Давай, - говорит, и больше слова не вымолвил. Видно, опять занеможилось.

А ночью подозвал меня к кроватке своей и так строго приказывает:

- Ты мне завтра утром, няня, белье чистое приготовь и чемодан у папы возьми, - я должен к маме ехать.

Потом лег и глаза закрыл.

Я его крестом осенила. А наутро его, сердешного, и не стало.

1913

ПОЛИНА-ПЕЧАЛЬНАЯ

L'amour est un rossier quit

fleurit sur nos levres:

Plante dans notre coeur, il

boit le plus beau sang.

Et le vase empourpre, Saxe,

Chine ou vieux Sevres.

Se brise quand les fleurs vont

s'epanouissant...*

Romance

В нескончаемом потоке человеческих лиц и характеров, каких приходится наблюдать в короткие дни нашей жизни, встречаются типы, поражающие нас с первого взгляда, вызывающие в нас невольное любопытство, смешанное или с чувством восхищения, или с брезгливостью. Но чаще всего приходится нам сталкиваться с людьми совершенно безразличными, с людьми, о которых ничего не сумеешь сказать через минуту после того, что их увидел,- так они бесцветны.

Но, может быть, эта серость только кажущаяся. Быть может, глядя на большинство людей, мы улавливаем только общий тип, как бывает это с путешественником, впервые попавшим в чужую страну. Быть может, это только недостаток внимательности: нас поражают лишь резкие особенности, и мы беспечно проходим мимо скрытых, затаенных и, кто знает, наиболее значительных и характерных черт. И не подтверждается ли мысль эта теми нежданными озарениями, когда случайно встреченный и забытый вами человек внезапно оживает в вашей памяти в совершенно новом освещении, приобретает определенные, ему только присущие черты, становится единственным в своем роде - странно волнует ваше воображение и часто вызывает горькую укоризну вашей близорукости и равнодушию.

* Любовь - это розовый куст, цветущий на наших губах. Зародившись в нашем сердце, он пьет самую чистую кровь. И пурпурная ваза, подобная саксонской, китайской или старинной сервской, разбивается, когда бутоны начинают раскрываться (фр.).

Вот и сейчас вспомнил я об одной девушке, об одном обиженном природой существе, с бледным, невыразительным лицом, каких тысячи, с лицом, которое только недавно выплыло предо мною из туманного прошлого и всё более приковывает к себе мое внимание. Я вспомнил о Полине-печальной.

Будучи еще студентом, я часто ездил на каникулы к крестной матери своей - княгине Прасковье Сергеевне Соловецкой, имение которой находилось недалеко от нашего. Княгиня была чопорной, подтянутой старушкой, вдовой вице-губернатора, с большими замашками барыни былых времен, но с состоянием, уже приходящим в упадок. Зимою она жила в провинциальном городе, в собственном доме, а на лето переезжала с целым штатом прислуги и бесконечным хвостом племянниц и внучек к себе в усадьбу.

Большие каменные барские хоромы стояли на высоком холме, окруженные цветниками, оранжереями и парком, спускающимся по склонам к обширному пруду. Широкая аллея старых каштанов вела к соседнему холму, где возвышалась старинная церковь, строенная предками княгини.

Дом был очень велик, и, сколько бы гостей ни приезжало к старухе, всем находилось место, а во многие комнаты даже никто и не захаживал. Убранство некоторых из них осталось прежнее, во вкусе восемнадцатого столетия: стены были расписаны по штукатурке или увешаны сверху донизу огромными темными картинами в золоченых рамах, среди которых можно было найти весьма ценные по достоинству живописи. Мебель была резная, массивная и обитая штофом особого цвета в каждой комнате. Сам воздух - сыроватый, чуть затхлый, несмотря на то, что летом всюду раскрывались окна, дышал давно угасшими днями - пылью, плесенью, клеем, тлеющей материей и еще чем-то неуловимым, похожим на нежные, необычайные духи, слегка кружащие голову.

Молодая шумливая жизнь гостивших племянниц, племянников, внуков и внучек врывалась всюду, проникала во все уголки, но не смешивалась с прошлым, не убивала его, - как вольный ветер лугов, веющий в открытые широкие окна старинных покоев не заглушал дыхания обветшавших стен. Эта дедовская рамка придавала особый очаровательный оттенок всем нашим затеям, нашей юной любви, нашим невинным тайнам; овевала нас, не заглушая нашей веселости, голубой мечтательной дымкой.

Мы играли в теннис, футбол, танцевали в огромном зале с хорами модные, новейшие танцы под скрипучие вздохи разбитого рояля, шептались по темным углам и мчались как угорелые верхом и на велосипеде по дорогам имения.

А старая княгиня поддерживала традиции.

Каждый праздник или воскресный день к церкви, отстоящей от дома не более ста сажен, подкатывала высоченная двуместная карета на каких-то стоячих рессорах. В карету была впряжена, цугом с форейтором, четверня лошадей, еле передвигавшая от древности ноги, а на запятках, держась отчаянно за ремни и болтаясь во все стороны, стояли непременно два лакея в ливреях, довольно поношенных.

Карета останавливалась, лакеи, цепляясь друг за друга, слезали с запяток, становились по обеим сторонам дверцы и начиналась бесконечная процедура откидывания подножки, не желающей раскладываться, открывания дверцы, отчаянно сопротивлявшейся усилиям открыть ее и, наконец, из глубины кареты извлекалась под ручки сама "их сиятельство".