Марк Слоним - Три любви Достоевского

"Да, она была мне ненавистна, - говорит герой "Игрока", - бывали минуты (а именно, каждый раз при конце наших разговоров), что я отдал бы полжизни, чтоб задушить ее! Клянусь, если б возможно было медленно погрузить в ее грудь острый нож, то я, мне кажется, схватился б за него с наслаждением. А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы на Шлангенберге... она действительно сказала мне "бросьтесь вниз", то я тотчас же бросился бы, и даже с наслаждением".

Из Турина, через Геную и Ливорно, они {158} отправились в Неаполь на пароходе, а из Неаполя поехали в Рим. Они путешествовали по Италии, они бродили по стране влюбленных и поэтов, но восхищение от красот природы и искусства не обращалось у них в нежность, не питало страсти. Наоборот, их иногда тяготило, что от этих южных небес, великолепия красок и богатства человеческих творений исходил такой чувственный призыв к счастью и радости.

Они не были в гармонии с краем "лавра и лимона", и оттого еще резче ощущали свою телесную и душевную неустроенность. Аполлинария тайно мечтала о том, как Сальвадор вернется к ней и как она его накажет. Достоевский, после каждого мига мнимой близости и беззаботности, вспоминал Марью Димитриевну. Он пишет брату:

"о подробностях моего путешествия вообще расскажу на словах. Разных приключений много, но скучно ужасно, несмотря на А. П.! Тут и счастье принимаешь тяжело, потому что отделился от всех, кого до сих пор любил и по ком много раз страдал". Впрочем, он меньше думал бы о жене, если бы счастье было у него действительно под рукой. Но в трудные минуты он сознавал, что его скитания с Аполлинарией походили скорее на крестный путь, чем на любовную поездку. И тогда всё происшедшее представлялось ему возмездием за нарушенный закон христианского милосердия и справедливости. "Искать счастье, бросив всё, даже то, чему мог быть полезным - эгоизм, и эта мысль отравляет теперь мое счастье - если только есть оно в самом деле". Этим меланхолическим вопросом заканчивает он свое письмо из Турина от 20 сентября: в Турине жизнь его с Аполлинарией была особенно тяжела.

В конце сентября они оказались в Риме, и Достоевский пишет оттуда Страхову, прося о высылке денег: "у меня есть и другие обстоятельства, т. е. другие здесь траты, без которых мне совершенно невозможно обойтись". Это глухое упоминание об Аполлинарии - {159} единственное в письме к чужому человеку. В этом же письме есть указания о первом проекте "Игрока": характер героя гораздо более сложный чем тот, каким он был наделен впоследствии, и нет ничего об его отношениях к Полине. В эти же недели, в конце путешествия, Достоевский обдумывает "Записки из подполья".

Из Неаполя 6 октября они возвратились в Геную и на пароходе встретили Герцена с семьей (Герцен познакомился с Достоевским в Петербурге в 1846 г. и писал о нем 5 октября того же года жене: "Видел сегодня Достоевского, не могу сказать, чтоб впечатление было особенно приятное". Вторая встреча произошла шестнадцать лет спустя в Лондоне. Герцен писал Огареву 17 июля 1862 года:

"Вчера был Достоевский. Он наивный, не совсем ясный, но очень милый человек. Верит с энтузиазмом в русский народ".).

Достоевский представил ему Аполлинарию, как свою родственницу. "Он вел себя со мной при них, как брат, даже ближе, - пишет она, - что должно было несколько озадачить Герцена". Судя по письму Герцена от 17 июня 1865 года, он нашел Аполлинарию "очень умной".

"В день отъезда из Неаполя, - рассказывает она в своем Дневнике, - мы с Федором Михайловичем поссорились, а на корабле, под влиянием встречи с Герценом, которая нас воодушевила, объяснились и помирились (дело было из-за эмансипации женщин). С этого дня мы уже не ссорились, я была с ним почти как прежде и расставаться с ним мне было жаль".

Что означают эти строки, которыми заканчиваются записи Аполлинарии о поездке в Италию? Если принять во внимание ее дальнейшие замечания об ее друге, можно предположить, что между ними осуществилась та физическая близость, которой так добивался Достоевский, и этого она ему никогда не могла простить. Впрочем, она не могла ему простить и другого. Через двадцать с лишком лет, на вопрос Розанова, почему она, в конце концов, разошлась с Достоевским, она ответила:

- Потому что он не хотел развестись со своей женой, чахоточной, так как она умирала.

- Так ведь она умирала. {160} - Да. Умирала. Через полгода умерла. Но я его уже разлюбила.

- Почему разлюбили?

- Потому, что не хотел развестись... Я же ему отдалась, любя, не спрашивая, не рассчитывая, и он должен был так же поступить. Он не поступил, и я его кинула".

Расстались они в конце октября, когда Достоевскому необходимо было возвратиться в Россию. Из Турина они поехали в Берлин. Оттуда Аполлинария отправилась в Париж, куда она приехала 22 октября. Достоевский же оказался в Гамбурге, где снова окунулся в азартную игру и потерял последние деньги. 26 октября Аполлинария получила его письмо с мольбой о помощи.

У нее самой в этот момент с деньгами было туго, и ей пришлось заложить часы с цепочкой, чтобы спешно выручить незадачливого игрока. Без ее срочного содействия ему не удалось бы в назначенный срок добраться до Владимира, где его ждала похожая на тень Марья Димитриевна.

{161}

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Рассказывая англичанину Анстею о своих отношениях с Полиной, герой "Игрока" замечает: "всё было фантастичное, неосновательное и ни на что непохожее". Эти слова, как нельзя лучше, подводят итог путешествию Достоевского по Европе. И тем не менее, а может быть именно из-за этого, он вернулся домой гораздо более захваченный Аполлинарией, чем прежде. Тут действовал не только математический закон, по которому любовное притяжение прямо пропорционально количеству и силе тех переживаний, какие вызывает в нас "предмет любви", - независимо от того, радостны или печальны эти переживания, связаны с наслаждением или страданием.

Ценность любимой женщины растет в зависимости от того, сколько чувств и мыслей мы ей отдали, на нее потратили. Грубые натуры при этом считают и деньги, которые они израсходовали, а экономисты сравнивают любовь с вложением капитала, от размеров которого, естественно, повышается ценность предприятия. И, конечно, Аполлинария стала тем более дорога Достоевскому, что с нею теперь были связаны все бури души и тела последних месяцев.

Но главным было то соединение физического желания и воображения, без которого Достоевский не мог испытывать подлинной страсти. Аполлинария занимала его умственно и эмоционально так же сильно, как возбуждала телесно.

Гумилев писал о женщине, {162} "которой нам дано сперва измучиться, а после насладиться". С Аполлинарией у Достоевского сперва пришло наслаждение, но едва он успел насладиться, как начал мучиться. Раздражение постоянной близости, воспоминание о недавней физической интимности, ревность к другому, кому она только что отдалась, оскорбленное мужское самолюбие, надежда на будущее, обещание счастья при первом проблеске ее нежности, и затем отчаяние от ее холода и безразличия - он прошел через всю эту драму неразделенной любви и неутоленного желания.