Алексей Смирнов - Мартовский человек

На протяжении этого недолгого монолога она успела сменить по меньшей мере четыре позы на ковре. Козлов все больше и больше удивлялся, он отказывался понимать происходящее. Вроде все идет как надо, а вроде что-то и не так. Обнять, что ли? Черный музыкальный инструмент, проступавший во тьме внушительной глыбой, замышлял нехорошее.

- Уважаешь музыку? - спросил Козлов, чтобы хоть что-то сказать, и дернул подбородком в сторону пианино. "Интеллигентка, - начал соображать он. - Это сложнее... но ведь и они из того же теста".

- Уважаю, - отозвалась Оля, устраиваясь на ковре по-турецки. Классику.

- Музыка - хорошая штука, - Козлов забирал инициативу. - Мне очень нравится один проигрыш у хиппов...

- Ой, не терплю, - скривилась Олечка и сделала руками так, словно отстранялась от мерзких и волосатых хиппов. - И не знаю я этой музыки...

- Не любишь рок? - мертвея, осведомился Козлов. Это была катастрофа: рушилась надежная платформа для дальнейшего сближения. Сперва - идейного, за идейным последует неидейное... и так далее.

- Нет. Не понимаю. Вот Вивальди могу часами слушать. Ой, ты извини, что я все время ползаю по полу - просто дурацкая привычка, - и с этими словами она проворно юркнула в кресло, стоявшее в другом конце комнаты.

Козлов окаменел.

Пианино напыжилось, торжествуя.

- Знаешь, - сказал Козлов, подумав, - тебя бы в прошлый век... И была бы ты там какой-нибудь графиней.

- Нет-нет, - воскликнула Олечка и уже в который раз с любопытством смерила его взглядом. - Не в прошлый - намного раньше... Я вижусь себе королевой, сидящей на крыше кареты - и в кепке. Я даже стихи пишу и не знаю, зачем, но только у меня всегда получается про колев и, конечно, про все красивое вообще.

- Ты пишешь стихи, - убитым голосом повторил Козлов, тщетно пытаясь придать своему тону оттенок заинтересованности. Многие особы, с которыми ему случалось иметь дело, писали стихи. Это было ужасно.

- Да. Вот послушай, - и она просто, без выкрутас, обычных для начинающих истероидных поэтесс, принялась читать.

Стихи оказались хорошими. Но гостя они не перевоспитали. Он начинал проклинать себя за идиотизм и самонадеянность, благо именно эти качества привели его в сей высококультурный дом. "Плавки нацепил, - распирало Козлова возмущение. - Взять бы да снять ей назло... как-то отреагирует?"

Этим можно было убить сразу двух зайцев - и подругу, и пианино, ибо последнее, разумеется, не снесло бы такого бесчинства.

"Попал к средневековой принцессе. Кретин. Они ведь не как все люди - и интересы у них нездоровые. Ишь, однако, сколько комнат!. . Я-то думал, она здесь... а она здесь... вон чем занимается! Пианино у нее. В это бы пианино... "

За чтением стихов последовала двухчасовая беседа. Козлов цеплялся за малейшую возможность начать дискуссию о взаимоотношениях полов, но Олечка ухитрялась одним невинным словом показать столь глубокую осведомленность в этой области, что ему оставалось за лучшее помолчать, признавая всякие более подробные рассуждения ненужными. Клин вышибался клином.

От всего этого светопреставления Козлову захотелось есть. Пред глазами замаячила тарелка с жареной картошкой и куриная лапа, румяная с обеих боков.

"Я жрать хочу! "- кричало внутри Козлова.

- Слушай, может, ты есть хочешь? - заботливо обратилась к нему Олечка.

- Нет, спасибо, - со сдержанной яростью отвечал тот. Собственно, почему нет? Эта зажатость просто смерти подобна. Не менее убийственна и вежливость. Ему уже наплевать, но все же, все же...

В койку нельзя, поесть - опять нельзя...

Ах, ты...

Определенно пора смываться. Вопрос только в предлоге. Козлов начал ерзать в кресле, развязно вытянул ноги. И правильно... так и надо...

- Ой, - вдруг осенило Олечку, - я очень хочу именно сейчас послушать Баха. Боготворю Баха. Я настаиваю! - и она шутливо-грозно топнула ножкой по ковру, а потом сама же засмеялась. - Пошли! - и, взяв его беспомощную лапу в знакомую уже горячую ладошку, потащила в соседнюю комнату.

Пианино, если бы умело, то разразилось бы мощными триумфальными аккордами. Козлов испытал острое желание проделать над ним что-нибудь аморальное. Но весь ужас положения дошел до него чуть позже. Мертвую академическую тишину взорвала серьезная, сложная музыка.

"Бах!. . Трах... - Козлов сатанел. - Скорее, трах... "

Олечка собиралась прослушать целый концерт от начала до конца. Уразумев ее намерение, Козлов перестал цепенеть и сатанеть, и начал холодеть. Он отлично знал, чем чреваты подобные музыкальные паузы. Вряд ли ему по плечу усидеть сорок минут с каменным лицом, изображая глубокое погружение в мир классики. Он любил рок. Но не смел и отказаться.

Господи Боже ты мой! Как же его угораздило! Выходит, и голову он драил зазря... никто, никто не станет с нечеловеческой страстью прятать нос в его волосы... На кончике языка нетерпеливо плясали разные обидные слова. Не придется, видно, ему познакомиться с волшебными ладошками поближе... Какого же лешего? Тут же вспомнился звонок товарища. Там без него пьют, а он сидит тут?

Собственно говоря - что в ней хорошего? Ни черта в ней нет хорошего. Тощая. Умная. Под рубашкой - два кукиша, не за что взяться. Право слово, не о чем, Козлов, горевать.

Но Бах оставался Бахом и угрожал душевному здоровью. Он осторожно, неумолимо подводил Козлова к краю пропасти.

- Меня, - молвил Козлов беспечно, наклоняясь вперед и упирая локти в колени, - такая музыка не очень пронимает, я ее плохо знаю. Но это хорошо, что ты ее включила: мне под такое лучше думается... к примеру, задачи могу решать...

- А-а, - вежливо откликнулась Олечка и вернулась в состояние легкого художественного угара, будучи вырванной оттуда репликой Козлова.

"Зараза, - думал тот. - "А-а". Я т-те дам - "а-а"... Забалдела уже смотреть тошно. Смех, да и только - это же надо: нормальные балдеют от всего нормального, а эта от чего? "

Размышляя так, Козлов не забывал изображать задумчивость жестами и мимикой. Изредка он как бы улыбался своим мыслям, без устали ерошил волосы, как бы стремясь полностью отрешиться от действительности. Еще он усердно тер лоб и как-то по-особому ухитрялся "теплить" глаза. Он знал, что Олечка, несмотря на свой дурной экстаз, внимательно за Козловым наблюдает.

Плавки причиняли жестокие страдания. То ли резинка в них перекрутилась, то ли еще что... "Когда же это кончится? "- затрепетал несчастный искатель любовных утех, выслушав очередной аккорд, звучавший как заключительный, но таковым не бывший. И это оказалось последним, о чем он подумал, находясь в здравом рассудке.

Где-то в животе, нарастая, соревнуясь с Бахом в технике, послышалось слабое поначалу урчание. Козлов встрепенулся, но было поздно: из глубин организма подал голос желудок - не просто подал, но возопил, изголодавшийся и обезумевший от обильной духовной пищи.