Василий Брусянин - Опустошённые души

С утра веяло холодом. По выгону и в полях бродили туманы, и странно горящими в их белесоватых волнах стояли берёзы с позолоченной и багряной листвой. Туманы поднялись к небу. Глянуло солнце, скупо пригревая. Белые облака заходили по небу, сгустились в тучи. Набежал холодный ветер, и солнце померкло. И белые хлопья закрутились над полями, густея и носясь в лесу с диким посвистом ветра.

Пока шёл до дому, страшно озяб. Прятал шею в воротник, засовывал в рукава похолодевшие руки. Грудь холодило, в рукава пробивался холодный ветер, и бродили по всему телу холодные, колкие мурашки. Утром на другой день проснулся с головной болью и с болью в горле. Хотел встать и не мог. Прибежала в мезонин Анна Марковна с термометром в руках.

— Коленька, да ты, верно, заболел? То-то, смотрю я, лицо у тебя нехорошее.

— Пустяки, тётя! Это так только — простудился.

— Дай-ка, я тебе градусник поставлю.

Не противоречил тётке. Отстегнул ворот рубахи, помог поставить термометр.

— Голова, говоришь, болит? Надо за доктором.

— Пустяки, тётя, может быть, нет ничего серьёзного.

Говорил так, а сам чувствовал, что внутри, в груди, совершается что-то таинственное, но серьёзное. Думал так, втайне радовался: «Вот пришло то, что будет настоящим интересом жизни».

Видел, с какой суетливостью побежала с лестницы Анна Марковна, потом вернулась с хиной. Глаша внесла тарелку с холодной водой и уксусом, а на плече у неё белело полотенце. Весь этот домашний переполох казался серьёзным и нужным. Другие люди вдруг захлопотали, заволновались около него, точно и впрямь он вступил в полосу настоящих интересов жизни.

Принял хину и лежал с высоко приподнятой головой. На голове белело полотенце, влажное от воды и уксуса. Холодная дрожь пробегала по спине и рукам, а голова как будто посвежела — отодвинулась куда-то невыносимая тупая боль. Какое-то странное самоудовлетворение навевало тихую, лёгкую дремоту. Мысли путались, в глазах вставали образы. Закрывал глаза, и в беспросветной тьме обрисовывались окно и переплёт рамы. И как странно: то, что в действительности, светлое, то теперь казалось тёмным. И двигалось куда-то это странное изображение окна, и уплывало.

Очнулся вечером. На столе горела лампа, на столике у постели стояла свеча с неподвижным ярким пламенем. Какой-то седой господин, с вытянутой бородкой и в очках, сидел у кровати на стуле. «Кто это?» Доктор. Узнал старика Протасьева. Ещё в детстве Протасьев лечил его. Тогда доктор был высокий, молодой, стройный, носил пенсне, и тёмные волосы его курчавились, и глаза блестели.

За стулом доктора стояла тётушка с побелевшим лицом и с испугом в глазах. Ради прихода доктора она надела тёмное кашемировое платье с белым воротником.

— Прекрасно! Ничего особенного! — услышал он слова Протасьева, а когда тётушка и доктор отошли от постели, он подумал: «Он не хочет беспокоить тётку. Знаю я, чувствую, что со мною… Я разлагаюсь. Организм ещё в силах бороться, но вот он ослабнет и уступит неизбежному».

Началась своеобразная постельная жизнь больного. Жизнь вне интересов повседневности, жизнь в мире бредовых видений и красочных ощущений. То какой-то стремительный полёт в чёрную бездонную пропасть, то подъём на высоты, на вершины фантастических гор наравне с облаками… Чёрный цвет и холод сменяются розовым и ярко-красным, и вдруг дохнёт теплом. Странные, непонятные видения вспыхивают в памяти… Какие-то замки, мрачные замки как на картинах Беклина… Откуда они? Далёкое детство зарисовало их в памяти. Много лет таились в излучинах мозга изображения — и вот вспыхнули. Эфирные фигуры людей проносятся в бредовых представлениях. Мелькнут знакомые лица товарищей, родственников — и опять чужие лица.

Временами очнётся он от бредовых видений, раскроет глаза, осмотрится и узнаёт обстановку комнаты. Странно-молчаливая сидит у его постели тётушка и смотрит на него большими круглыми глазами.

— Ну что, Коленька? Что ты чувствуешь? Не надо ли тебе чего-нибудь?

Спросит и низко опустит лицо и ждёт, что он скажет?

— Нет… тётя…

И пьёт он какую-то кисловатую жидкость из холодного, прозрачного стакана. Пьёт какую-то микстуру с ложки, а потом лежит с открытыми глазами и обводит комнату пытливым, ищущим взглядом… Стол, книги, печь, скелет… всё знакомые предметы… И вдруг как-то странно из-за них встают новые предметы, незнакомые, фантастические…

Лежит с полуоткрытыми глазами, смотрит на знакомых людей и не узнаёт. И сам чувствует, что говорит что-то, быстро говорит, а окружающие слушают и не понимают, а ему кажется, что говорит он нечто складное и важное…

И — странно — в начале болезни его не мучили те знакомые и ужасные сны, повторение тюремной жизни… А когда прошли эти сны — видения стали ещё красочнее: глубже было падение в бездонную пропасть, выше полёт к облакам.

Вот Сонечка почему-то подошла к постели, близко наклонилась к изголовью, протянула руки как тогда в столовой, когда они виделись в последний раз. Протянула руки, и вдруг голове его стало точно легче.

— Что вы сделали с головой?

Спросил и как будто не спросил. Видел Сонечку близко около себя и как будто не видел… Да тут ли она? Зачем пришла?

— Лежите спокойно, Николай Николаич. Я переменила полотенце… дорогой мой…

«Дорогой мой… Ужели это сказала она?»

Сказала и исчезла…

Большими круглыми глазами смотрит на него тётушка Анна Марковна. Спрашивает тихо:

— Тётя, зачем приходила Сонечка?

— Она ухаживает за тобой, Коленька… Трудно мне одной… Сиделки в городе нет свободной.

— А где Сонечка?

— Она ушла отдохнуть… Целую ночь продежурила она у постели и пошла отдохнуть…

— А сколько теперь времени?

— Десять… десять часов утра. Сейчас придёт доктор…

— Доктор Протасьев?

— Да.

— Говорят, он хороший человек?

— Хороший, Коленька. К бедному населению добр…

— Он товарищ дяди Володи? Да?

— Да, Коленька… Милый, нельзя тебе много-то говорить. Помолчи.

— А где дядя Володя?

— Христос с тобой, что ты спрашиваешь… Он давно умер…

И неподвижные, испуганные глаза Анны Марковны сделались ещё больше. Заботливая рука что-то делает у головы племянника. Жар уменьшается, и больной снова приходит в сознание.

Пока доктор осматривал Николая Николаевича, выслушивал и выстукивал, он говорил с Протасьевым о дяде Володе, о медицинской академии. И вдруг он сказал:

— А вот я обрёл настоящую жизнь… Лежу в постели и чувствую, что живу.

Молчит доктор Протасьев и с тревогой в глазах выслушивает пульс.

— Вы с этим не согласны? Вижу по вашему лицу… И тётя не согласна, и Сонечка… А я думаю так. Они не по-ня-ли меня, — растянул как-то странно одно слово и добавил, — и вы не поймёте. Ни за что не поймёте.