Василий Брусянин - Мой дядя

— Нет, нет, голубчик! Не беспокойся… Голова что-то разболелась, должно быть, простудился… Утром постоял у открытой форточки и продуло… — запротестовал дядя, дав мне понять, что головная боль скорее затихнет, если я его оставлю в одиночестве.

И я исполнил невзыскательное желание больного.

За вечерним чаем дядя также не появился. Василиса снесла ему в кабинет чай, масло с сыром и коньяк. Я слышал, как она уговаривала больного выпить «малинки», но тот отклонил это предложение.

Я сидел одиноко за чаем и, признаться, не рад был тишине нашего дома в этот вечер. Комнаты по-прежнему были ярко освещены, но теперь, пустынные и беззвучные, они казались ещё больше и неуютнее. И я сожалел, что на нашу мирную жизнь налетел этот беспокойный шквал неприятностей.

В гимназии у меня было человек пять близких товарищей, и отдыхами во время экзаменов мы пользовались вместе. По вечерам мы сходились, обыкновенно, в городском парке, забирались в уединённую аллею и нередко засиживались далеко заполночь. Все мы прекрасно были настроены, несмотря на зубрёжку: с весной природы начиналась и весна нашей жизни, после долгих лет школьного томления. Все мы уже считали себя студентами, проклиная прошлое, обсуждали будущее и намечали пути жизни.

Иногда мы уходили на берег реки. С шумом и криком спускались по узким тропинкам к воде, садились в лодку и пускались в плавание под мягкими лобзаниями тихого и благоуханного майского ветерка. Половина ночи проходила незаметно, и благодетельный сон до утра освежал утомлённые головы для работы предстоящего дня.

Весенние дни благотворно повлияли и на дядю: он повеселел и приободрился. И немудрено, что случилось так: весна того года была прямо необыкновенная весна!

Хорошо было и у нас в доме, особенно в тех комнатах, окна которых выходили в сад. А сад, окружавший дом с трёх сторон, был большой и тенистый, — и много моих юных мечтаний и дум баюкал он в своей покойной и тихой колыбели.

Любимым занятием дяди весною была работа в саду. Он собственными руками прочищал дорожки, посыпал их песком, подрезывал деревья и, вообще, большую часть дня проводил в саду; иногда и я принимал участие в занятиях дяди, что его всегда радовало. По вечерам дядя выходил на террасу, примыкавшую к столовой, и проводил там целые часы, внимая песням соловья. А он целые ночи оглашал сад своими дивными гимнами весны!..

Часто и я оставлял книги, садился на подоконник и безмолвно просиживал подолгу, забывая окружавшую меня действительность и всматриваясь в бездонное небо, усыпанное звёздами. Какие-то новые, неиспытанные чувства смущали мою душу, и глубоко в её тайниках прорастало зерно пробудившейся жизни, — и тлела в сердце искорка страсти, робко вспыхивая…

Помню — это было 7 мая. В этот день у нас был экзамен греческого, — письменный, — которого мы все страшно боялись.

Утром страшного дня я проснулся рано, с тяжёлой головой и с робко настроенною душою. Но увы! Моё настроение быстро сменилось! Появившись в столовой, я был положительно смущён необычайным явлением.

Дядя уже сидел за столом, а обыкновенно он всегда появлялся позже меня. Перед ним стоял стакан чаю, а в руках была чайная ложка, которою он, что называется, шалил, — то побрякивая ею о край стакана, то водя по узору скатерти.

Прямо перед дядей, по другую сторону стола, стояла белокурая девушка лет 18. С пухлыми розовыми щеками и с ясными голубыми глазками, она показалась мне девочкой. На девушке были розовое платье и белый передник.

Она пристально посмотрела на меня при моём появлении и тотчас же подала мне стакан кофе. Я заметил, что руки её были белы как сахар, который она придвинула ко мне в фарфоровой сахарнице, пальцы тонкие, а почти на их кончиках — розовенькие.

Должно быть, я очень был занят изучением внешности новой горничной и вздрогнул, когда дядя спросил меня:

— Что, брат, судный день настал? Греческий?.. Ха-ха-ха!..

И дядя весело рассмеялся, что с ним за последнее время бывало не часто. Я также рассмеялся, а щёки девушки расплылись и вспыхнули, алые губы полуоткрылись, и задорно вспыхнули её белые зубы. Но потом лицо её стало серьёзным, и она скоро вышла.

— Новую горничную нанял, — проговорил дядя, когда она ушла. — Ничего не сделаешь, без прислуги не обойдёшься, — добавил он и взглянул на меня очень пристально. Немного помолчав, он добавил. — Феклушей зовут… У прокурора раньше служила… Франтиха!..

В это время Феклуша снова появилась в столовой с тарелками в руках.

— Ты уж, Феклуша, поприбери всё в доме, посмотри, чтобы всё чисто было, а то мы тут после Дуняши совсем распустились, — обратился к ней дядя.

— Слушаю-с, барин…

С появлением Феклуши в доме многое изменилось. Наше обиталище приняло вид чистых и опрятных комнат, в которых умелая рука ежедневно сметала пыль со столов, с цветов, с рояля… Новая горничная, воспитанная прокуроршею, не замедлила показать плоды этого воспитания: тюлевые занавески на окнах и драпри дверей были развешаны иначе, с какими-то особенными складками и буфами, горшки с цветами также иначе распределились у окон, и всегда разбросанные мною книги и журналы по дивану и по столу гостиной я находил ежедневно расположенными в симметричных группах по этажеркам. Вообще, дядя был в восторге от способностей и стараний новой горничной!

В личной жизни дядя также немало изменился, начиная с его наружности.

Я сдал последний экзамен — и моей радости и блаженству не было границ! В этот знаменательный день мы, товарищи по гимназии, надумали отпраздновать свою свободу.

После обеда, часов в шесть чудного майского дня, мы собрались на берегу реки.

Река, тихая и светлая, покойно струилась в ярко-зелёных беретах. Кое-где на её глади виднелись лодки, тянулись узкие плоты, а вдали то и дело посвистывал маленький пароходик, перетаскивающий с одного берега на другой большой паром, переполненный экипажами, телегами и людьми.

Нас было семеро: трое моих товарищей по гимназии, две блондинки, похожие друг на друга, и брюнетка, юная и стройная, с чудным звонким голоском, тёмно-синими матовыми глазами, в которых порой вспыхивали искорки, и с удивительно длинной и пышной косой тёмных немного вьющихся волос.

Блондинок я встречал раньше и был с ними знаком. Это были родные сёстры одного из присутствовавших товарищей, которого все мы в гимназии называли «Коляской». Он, действительно, странно ходил, часто семеня коротенькими ножками и едва поднимая их от земли, благодаря чему казалось, что он не идёт, а катится. Сёстры «Коляски» были хмурые девицы как и их братец, и, признаться, я недолюбливал их. Брюнетку же, которую звали Леной, я встретил впервые.