Василий Брусянин - Убитая чайка

— Да, говорил. Но что же общего между Ницше и этим сумасшедшим человеком?.. Если хотите, «патриарх» — тоже ницшеанец, но только наш русский ницшеанец…

— Он понял себя, проживши долгие годы, — начала снова Наденька и поднялась со стула. — Он помогает и мне понять многое. Все прочитанные мною книги не сказали мне того, что сказал он, не сумели этого сделать и вы все: и вы, и Аня, и Гущин, и все…

Наденька не сказала больше ни слова и ушла к себе наверх. С какой-то странной тревогой в душе я прислушивался к её затихающим шагам, и мне хотелось окрикнуть её и вернуть, чтобы сказать, что всё то, что говорит «патриарх», — всё это — абсурд, бред больного человека…

Но я не сделал этого. Я не верил в убедительность своих слов. Проповедь «патриарха» на берегу моря каким-то смертоносным ядом запала и мне в душу.

Как-то раз, после обеда мы решили сделать экскурсию к «Красному камню» — так называлась довольно живописная местность побережья. Когда мы совсем уже были готовы к путешествию, Наденьки в доме не оказалось. Сначала мы шутя выкрикивали её имя, и на террасе, и в комнатах, и в саду, и на берегу.

Помнится, на берегу мы с особенным старанием вскрикивали: «На-а-дя!..» «На-а-денька!..» В ответ на наш зов нам отвечало печальными звуками горное эхо: «а-а-а»… «а-а-а»… Мы посмеялись и решили пойти втроём, не придавая особенного значения отсутствию Наденьки, так как и раньше нередко кто-нибудь из нас уходил в горы без особенного доклада о своём решении побродить в одиночестве, делала то же самое и Наденька.

В эту минуту я хотел было выдать тайну Наденьки и рассказать своим друзьям о её свидании с сумасшедшим человеком, но мне припоминались её слова, когда она говорила с негодованием о том, как скверно стремиться залезть в чужую душу — и я промолчал.

Мы побыли на «Красном камне», где громко пели хором малорусские песни. Гущин пел из «Демона» и из «Фауста», а Анна Николаевна, почему-то вдруг настроившись шаловливо, пропела нам с Гущиным несколько цыганских романсов. Потом снова кричали «На-а-дя!..» «На-а-денька» и слушали, как горное эхо повторяло имя славной девушки.

— Господа, домой! — очнулась первой Анна Николаевна. — Посмотрите, какая чёрная туча надвигается с моря…

Мы поднялись и молча пошли домой.

С моря, действительно, надвигалась чёрная туча. По чистой лазури бежали клочья пушистых облаков, вестники приближавшейся бури. Солнце светило ярко, освещая лишь половину неба. Вдали по морской глади бежали беляки, а около прибрежных скал уже ярились и шумели валуны прибоя.

Мы шли быстро и всё время молчали. Над берегом и над тёмным морем с печальным криком летали чайки.

— Сейчас я почему-то вспомнил о «патриархе», глядя на этих вечно тоскующих птиц, — сказал Гущин, но мы с Анной Николаевной промолчали.

За последнее время все мы почему-то избегали говорить о сумасшедшем старике.

Буря усиливалась… Солнце захватила своим резко очерченным краем синяя туча, и оно постепенно потухало за облаками, не послав нам даже и последней прощальной улыбки. Набегавшие на отмель волны стонали и пели свои угрюмые песни. Белые гребни волн всё дальше и дальше набегали на гладкую отмель, оставляя на песке овальные следы от мелких галек, обломков тростника и разноцветных раковин.

Яркие молнии пронизывали мглистую даль, но их раскалённые зигзаги не отражало почерневшее море. Вдали обрушивались гулкие удары грома, и морской ветер приносил их отголоски на берег. Но стены скал не откликались эхом, и угрюмое ворчание грома затихало в нестройном хоре волн…

Вдали, около рыбацкой хижины мы все разом увидели белую фигуру «патриарха» и остановились, скрыв друг от друга своё открытие.

— Постойте здесь минуту, — сказала Анна Николаевна, — посмотрите, господа, какой угрюмый ландшафт, — и она указала рукою в сторону моря.

— Пойдёмте лучше в скалы, а то скоро пойдёт дождь, — посоветовал Гущин, — смотрите, какой занавеской он опустился над морем.

Мы двинулись с отмели к берегу.

Старик быстрой походкой приближался к нам. Я ясно рассмотрел его высокую фигуру, белую широкополую шляпу и седую бороду.

Опираясь на палку, он шёл быстро, и всё время его лицо было обращено к бушующему морю, как будто он следил за яркими молниями и прислушивался к гулу отдалённого грома. Мы укрылись за скалами, и он прошёл мимо, не заметив нас.

— Как я рад, что мы с ним не встретились! — проговорил Гущин.

Мы молчали.

До дождя мы быстро добежали до рыбацкой хижины и решили здесь переждать ливень. Вдруг мы услышали со стороны берега какие-то крики… Мы осмотрелись. По тропинке, спускавшейся к 6ерегу, бежали два мужика и, громко крича, размахивали руками в нашу сторону. Нам показалось, что они зовут нас, и мы приостановились.

— Эй… господа… идите… барышня ваша утопла… утопла!..

Мы бросились к мысу и скоро за уступом камня увидели группу людей.

На песке, выброшенный волнами, лежал труп Наденьки. Её голова, а особенно лицо, были изуродованы, светло-сиреневое платье местами разодрано: очевидно, труп её долго бился о камни, а потом был выброшен на отмель…

— Она умерла… — сказал кто-то в толпе незнакомых нам людей, а, может быть, это нам послышалось.

Анна Николаевна как безумная обхватывала руками похолодевший труп девушки и громко выкрикивала: «Надя!.. Надя!.. Надя!..» Но прибрежное эхо уже не повторяло дорогого нам имени…

Волны стонали… В тёмном небе грохотал гром…

Недели через две после похорон Наденьки случайно я раскрыл книгу одного толстого журнала и нашёл коротенькую записку.

«Имя Христа поругано, люди отрицали правду… Антихристианство ужасно, я не могу больше жить… Искание правды — абсурд, ужасная ошибка… Аня, прости меня»…

Долго почему-то я никому не мог решиться показать эту записку, но потом передал её Анне Николаевне. Она прочла и зарыдала. Гущин старался успокоить её, но голос его дрожал и обрывался.

Часа два спустя, я одиноко бродил по берегу в сумраке вечера и навстречу буйному ветру, дувшему с моря, кричал: «Надя!.. Надя!.. Надя!..»

Но горное эхо не повторяло дорогого имени, а сонное море молчало…

Над морем носились белые чайки, и в их печальном, душу надрывающем крике слышалось какое-то невыплаканное горе. Как будто они тосковали об утраченном, как будто они плакали.

Я вспоминал Наденьку, её строгий, красивый профиль, её тёмные, лучистые глаза и тихий, мелодичный голос. Часто и она говорила голосом, напоминавшем печальный крик чайки. Как будто и она тосковала о чём-то утраченном или не найденном и о чём-то молила нас всех… Но мы не разгадали её души, и она умерла…

А над морем всё ещё носились чайки. Как будто они тосковали о Наденьке, как будто они плакали по ней…