Василий Брусянин - В стран озёр

— Пойду, посмотрю — не наши ли русские ребята играют?..

И он ушёл со счастливым выражением в лице. Точно он пошёл навстречу счастью, притаившемуся в голубоватых волнах тумана, выползавшего из леса на луга и на огороды финской деревушки.

На другой день я спросил Кузьму:

— Ну, что — узнал, кто играл на гармошке?

— Видал, — ответил он, но по выражению его лица я понял, что это открытие не очень-то его обрадовало. — Кучер это играл. Наш русский человек у каких-то господ кучером служит… Подошёл я к нему, а он у ворот дачи сидит да играет. Встал я этак шагах в пяти от него, а он со злом так говорит: «Ну, проходи, чухна, что буркулы-то вылупил!? Не велит барин останавливаться у ворот-то!» — Я говорю: «Какой я чухна? Из Чембара я, из Пензенской губернии, и человек крещёный»… А он играет себе да играет… Постоял я так немного, да и пошёл спать…

Последние слова Кузьма произнёс с нескрываемой грустью в голосе.

В следующие два дня Кузьма изменял мне, к каменной стенке не выходил. Наконец, на третий день, — это было в субботу, часу в двенадцатом ночи, — я увидел его в обществе пойг. Они поднимались на холм, дымили папиросами и о чём-то серьёзно рассуждали. Проходя мимо меня, Кузьма снял картуз, улыбнулся и махнул рукой куда-то вперёд: «мол, идём туда!..» Провожая молодёжь глазами, я задавался вопросом: на каком, собственно, языке изъясняется с ними Кузьма? А потом я пришёл к выводу, что все трудящиеся всех стран говорят на одном, им понятном языке. Как они объясняются — я не знаю, но они понимают друг друга.

На другой день я спросил Кузьму:

— С кем это ты гулял в субботу?

— А это пойги, парни чухонские! Они тоже по печной части… Всё смеялись надо мною!..

— Почему же смеялись?

— А над тем и смеялись, что вот я по семидесяти пяти копеек зарабатываю, а они по четыре марки в день закатывают! [12] Около 1 р. 50 к. Почти что вдвое!.. Петруха-то тут третий год работает, и эти пойги-то его знают, да только работать-то они не хотят к нему идти, потому уж очень дёшево!.. Говорил я и Петрухе, мол, очень дёшево ты платишь, и не раз говорил! И нечего тут смеяться!.. А Петруха-то и говорит: «А ты, — г-рит, — Кузьма, не фордыбачь и не слухай чухну! Ты, — говорит, — у меня вроде как ученик!..» Что с ним сделаешь, а пойги смеются и в свою артель зовут…

Кузьма подсел ко мне поближе. Лицо его вдруг сделалось серьёзным и с каким-то таинственным запросом в глазах.

— Видишь ли, господин, штука-то какая! Печников-то у них здесь мало, они и подговаривают меня к себе! «Больше, — говорят, — будешь зарабатывать, марки по три в день!..» А потом и ещё есть штука! Есть у них тут союз рабочих печников, они к этому союзу приписаны… Вот они и подговаривают меня, чтобы и я записался. А я боюсь!.. Запишешься к ним, поедешь в Росею, а потом тебя в Белоострове и сцапают!..

Мне пришлось прочесть Кузьме краткую лекцию о значении профессиональных союзов. Слушал он с большим вниманием, но, как я убедился, далеко не всё понял из моей лекции. Какая-то странная боязнь рабочих союзов точно сковывала его мысли, порабощала волю. Сколько я ни убеждал его скорее вступить членом в союз печников, он всё же таращил глаза и бормотал:

— Кто её знает — выйдет ли из этого хорошо-то?.. Поедешь в Росею, а тебя в Белоострове и сцапают!

По его расспросам о профессиональных союзах можно было судить, что ему соблазнительным представляется будущее, когда он вступит в союз и начнёт жизнь в дружбе и единении со своим братом-рабочим по печной части. Но он никак не мог свыкнуться с мыслью, что как же это так — русский он человек и вдруг «отрешится» от Петрухи, своего же российского товарища. Эту мысль он высказал с большой искренностью:

— Как же это так выйдет-то?.. От Петрухи, от русского человека я отрешусь и пойду к чужим?.. А потом доведётся ехать в Росею, а тебя в Белоострове и сцапают?..

Возможность катастрофы в Белоострове удержала его от решимости вступить в «союз чухонцев». Он остался работником у Петрухи и, продолжая зарабатывать по 75 коп. в день, питался селёдкой с хлебом и всё ждал, когда уродится молодой картофель, внеся разнообразие в меню его обеда.

Сколько я ни старался поколебать в нём страх перед Белоостровом и разукрасить будущую его жизнь в союзе с финляндскими печниками, он всё же остался верен своему решению. Сношений с пойгами он не прерывал. Жаловался даже, что они по-прежнему продолжают посмеиваться над ним, но всё же российскому товарищу Петрухе изменить не мог.

На фоне сурового пейзажа страны озёр фигура Кузьмы представлялась мне какой-то одинокой, странной и печальной. Я часто сравнивал его с теми овальными гранитными валунами, которыми усеяны финляндские поля, и из которых сооружена облюбованная нами каменная стенка на гребне холма. Тысячелетия назад эти валуны, оторванные от горных кряжей, носили на себе холодный льдины Ледовитого океана. Жизнь трудового человека родной мне страны также представляется мне большим холодным океаном. Носит этот громадный океан по земле русской громадный льдины, а на льдинах — люди, такие же, как и Кузьма, одинокие и нерешительные.

Когда я гулял по холму около каменной стенки в одиночестве, мне часто вспоминались Кузьма и его хозяин Петруха. Оторвались они от русской почвы и уплыли. Петруха скоро обретёт себе пристань, только бы покончить с разделом на старине. Ну, а Кузьма?.. О нём я боялся думать…

И оба они с тоской вспоминают, что где-то там, за дымкой дали, есть родная им сторонушка. Они скучают по этой родине так же, как скучают и по русской водке. Водку продают в Финляндии дорого, да ещё и по секрету. А у нас, на родине, разливается она широким океаном и смеющимися и весёлыми волнами идёт навстречу волнам океана жизни. Волны эти пенятся, урчат как разъярённые звери и, сталкиваясь, рассыпаются.

А заброшенный на чужую сторону русский человек выходит по вечерам на гребень холма, грызёт подсолнухи, смотрит в туманную дымку и боязливо косится на новые условия чужеземной жизни.

В эти белые немые ночи я многое передумал о судьбе Кузьмы. А когда он приходил, садился рядом со мною и с тоской смотрел вдаль, мне хотелось его обласкать и стряхнуть с него грызущую тоску по родине.

Давиду Мартинену шестьдесят два года, но он ещё бодр, иногда весело-добродушен и как и раньше умеет порадеть чужому горю или несчастью. Все жители прихода считают старика Мартинена почтенным крестьянином, и многие бедняки с завистью смотрят на его небольшое, но исправное хозяйство. За последние десять лет, впрочем, постройки усадьбы Мартинена обветшали, да и хозяйство упало: сам старик с каждым годом слабеет; сын его Юхано оказался плохим наследником и полевую работу не очень-то любит, и если бы не дочка Хильда, старику Мартинену пришлось бы нанимать батрачку для того, чтобы выдоить коров и сварить суп и картофель.