Алексей Смирнов - Сибирский послушник

- И - раз!

Рапира свистнула.

- Два!

Клинок рассек кожу на запястье Оштраха. Где-то послышался отчаянный стук.

- Стучат! - закричал Остудин испуганным шепотом. - Господа, бросайте оружие! Пендронов стучит!

Но дуэлянты уже ничего не слышали.

- Мерзавец, - прошипел Оштрах и бросился на Швейцера. Тот отпрянул, поскользнулся и чуть не упал. Рапира мелькнула в миллиметре от его виска.

- Ага! - воскликнул нападавший, и в тот же миг двери в зал распахнулись. Отец Саллюстий, волоча за ухо воющего Пендронова, бежал к месту сражения.

- Вы что! Вы что! - кричал он, и тоже - шепотом. - Немедленно прекратить! Я приказываю вам остановиться, дети греха!

Саллюстий дежурил и пришел в полное бешенство, обнаружив, что дуэль преступление вопиющее - случилась именно в его дежурство. Но бешенство перекрывалось неподдельным страхом. Историк отшвырнул Пендронова, бросился к Швейцеру и стал отирать с его лица кровь, бормоча:

- Ах, сударь! Ведь вы же жизнью рисковали! ... Разве жизнь ваша - в ваших руках? Разве не знаете, что вы - не свои? Послание апостола Павла десять... двести раз перечтете, дайте только срок... Какие ж вы свои...

Тут он заметил, что Швейцер все еще сжимает рапиру; Саллюстий вырвал оружие и бросил на пол. Перетрусивший Оштрах не стал дожидаться и бросил свою рядом.

- Слава тебе, Господи, вроде обошлось, - приговаривал историк, убеждаясь, что рана Швейцера - простая царапина. - А здесь? - он схватил лицеиста за плечо, рванул пропитавшуюся кровью рубашку. - Зовите доктора, негодяи!

Остудин пулей вылетел из зала.

Отец Саллюстий полез под рясу за носовым платком. Достав, промокнул плечо, отнял руку, прищурился на разорванную кожу.

- Вас не тошнит? Голова не кружится?

Швейцер, который все это время стоял столбом, помотал головой. Саллюстий перевел дыхание и обернулся к Оштраху:

- А вы? Преступный отрок! Вы не ранены?

- Нет, - Оштрах сглотнул слюну и быстро спрятал руку в карман.

- Что же вы не поделили? - учитель, видя, что дело не так страшно, приступил к расследованию.

- Мы их отговаривали, - встрял Берестецкий. Вид у него был несчастный.

- Вас не спрашивают. Итак, я жду?

- Я позволил себе усомниться в скорой победе над Врагом, - сказал Швейцер. - Но теперь уже вижу, что ошибался. Господин Оштрах проявил благородство и резко меня осадил. Я вспылил, и вот... - Швейцер прерывисто вздохнул. - Теперь я понимаю, что с такими воинами, как Оштрах, мы победим...

Саллюстий смотрел на него недоверчиво.

- Вы подтверждаете? - обратился он к Оштраху. - Все так и было?

Тот покраснел и неохотно кивнул.

Берестецкий увидел, что козлиная мордочка историка внезапно скривилась как будто в досадливом презрении, но это длилось лишь миг: в следующую секунду лицо Саллюстия просветлело.

- Вы еще совсем малые дети, - сказал он сокрушенно. - Мы не дождемся победы, если вы возьмете в правило устраивать поединки по каждому поводу...

Швейцер, чувствуя, что угадал, подался к нему:

- Но, господин учитель - ведь честь! ... Вы сами учили нас...

- Честь? - хмыкнул отец Саллюстий. - Да, это верно, но... я думаю, что мы вернемся к этому позднее.

В зал вошел доктор Мамонтов, за ним озабоченно поспешал Остудин.

- Что здесь такое? - закричал доктор еще от дверей. - Пять минут продержитесь?

- Больше продержимся, - ответил историк и хотел было вытереть со лба пот, но не нашел платка и не сразу вспомнил, что отдал его Швейцеру.

Мамонтов на ходу расстегнул чемоданчик.

- Не было печали, - заметил он весело. - Показывайте раны, господа. Кто у нас Дантес?

Оштрах осторожно перешел влево, украдкой нащупал руку Швейцера и пожал ее.

- Я буду вам должен, - сказал он шепотом. - Простите меня, я в вас ошибался.

- Пустое, - ответил Швейцер одними губами. Дуэль была окончена, и он думал лишь, как бы выпутаться из отчаянного положения. Завтра - бал, послезавтра - солнечное затмение. Он согласен пожертвовать балом, пусть его накажут - только бы после он был совершенно свободен.

Он не почувствовал йода и не поморщился, когда Мамонтов ввел ему противостолбнячную сыворотку. Он думал, откуда доктор берет йод.

10

Таких насыщенных событиями дней лицеисты никогда еще не переживали. Им хватило бы одного Устроения, но вот - снова тревожный вечер, и даже страшнее, ибо никто не мог предсказать, чем закончится разбирательство. А завтра будет - если будет - бал, потом затмение; впору было думать, что Враг вплотную приблизился к заветному порогу, пришли последние времена, приехала четверка всадников на библейских конях, хотя каждое событие, взятое отдельно, не представлялось таким уж крупным - разве что затмение. Но и там, если верить астрономам, не стоит ждать ничего сверхъестественного; сие лишь только знак, а знак - земное, человеческого разумения дело.

Дуэль получила немедленную огласку. О ней шептались с утра, но весть о том, что дуэлянтов застигли in flagranti, воспламенила Лицей. Вечернюю службу отменили, вместо нее назначили общее собрание - тоже в церкви, за неимением другого места. Лицеистов будоражил факт, что драчунов до сих пор не тронули, не посадили под замок, не бросили в карцер. Теперь имя Раевского было у всех на слуху; многие смекнули, что в карцер никого не направляют именно из-за него. Масла в огонь подлил Вустин, который не выдержал и продолжал трепаться об уже безвозвратно съеденной записке. Подавляющее большинство воспитанников склонялось к мысли, что Раевский безнадежно болен, и действия его полностью контролируются врагом. Кто-то попытался приплести сюда приезд попечителя, но Браго отбыл тайно, не простившись, и никто не видел его отъезда. Дальше этого догадки лицеистов не шли, особенный опыт был у одного Швейцера. Многие подходили к нему, пожимали руку; то же происходило с Оштрахом. Иные сторонились, боясь заразы: драки считались серьезным грехом - "не убий!", а тут почти убийство, в подготовке которого трудно было не заподозрить незримое присутствие Врага. Все сходились в том, что Оштраха и Швейцера ждет тщательное медицинское освидетельствование. Больше других переживал Кох, который опасался, что откроется причина поединка. В православных порядках, принятых в Лицее, временами угадывалась рука католической инквизиции. Если доктор Мамонтов не удовлетворится рассказами дуэлянтов, за дело возьмутся отцы. О ректорской манере вести допрос ходили легенды.

Тем большее удивление вызвало сравнительно мирное развитие событий.

Было очень странно видеть учителей, выстроившихся перед алтарем. Это напоминало авангардную театральную постановку, хотя в Лицее, конечно, не видели ни одной. Казалось, что сейчас начнется служба, но службы не было. Ректор явился последним; он не стал откладывать дела и сразу взял себе слово. Савватий пытался быть грозным, но многие уловили в его лице необъяснимое довольство. Если бы не сама речь, то можно было подумать, что ректора буквально распирает от какого-то счастья.