Алексей Смирнов - Сонное царство

Парвус пожал плечами.

- Не знаю, - проговорил он осторожно. - Уверенности нет... Что-то где-то...

- Хорошо, отбой, - махнул рукой Яшин. - Даже из лучших побуждений подыгрывать мне не стоит.

- Я не подыгрываю, - возмутился было Парвус, но Яшин тронул его за плечо и молвил, вставая:

- Поезд идет.

Вокруг них началось движение. Репродуктор снисходительно объявил посадку. Крякнув, оба нацепили рюкзаки и поспешили к табличке с надписью "остановка первого вагона".

- Плохо, - посетовал Яшин, когда они дошли.

- ??

- Первый вагон, - объяснил Яшин. - Он моторный. Будет громыхать. Я обычно езжу во втором. У меня место, где двери второго вагона, помечено. Отбил каблуком камешек от края платформы, - он выжидающе посмотрел на Парвуса, но тот лишь вежливо улыбнулся. "Черт с тобой, - внезапно озлился Яшин. - Тебе все нипочем. Где бы ни оказался - всюду хорошо. Радость - будто только что облегчился. Принятие мира, как он есть - и в пургу, и в дождь, и в град. Окажется на зоне - так же будет сидеть, греть у костерка косточки".

Однако злоба злобой, но, когда поезд приблизился, Яшин предупредительно оттащил Парвуса от края платформы.

- Сядем, - сказал он в пространство, одобрительно взирая на полупустой состав. Тот, устав тормозить, остановился. Парвус шагнул в разверзшийся проем. Яшин чуть потянул время, ощущая неожиданный страх, но секунду спустя совладал с собой и вошел следом.

В аккурат возле дверей, справа, где места как раз на пятерых, их встретили легким взлетом бровей, но приветственных слов не было. Правда, Всеволод Рюгин дернулся было навстречу, да тут же и передумал. Живыми карими глазами навыкат он стрелял направо и налево, красный рот готов был растянуться в улыбке. Щеки лоснились, а короткие ножки еще немного, и не смогли бы достать до заплеванного пола. Еще чуть-чуть - и Рюгин начал бы болтать этими ножками. Одет он был нелепо: какой-то древний френч, на круглой башке - забавная шерстяная шапочка с помпоном. Ни в школьные, ни в студенческие годы он не расставался с этой шапочкой. Она давным-давно съежилась, выцвела, полиняла - возможно, как раз по этой причине росла и росла ее ценность.

В углу, близ окна, выступали из сумрака колени и локти Конечного. Сам Конечный смахивал на пожилого судака, с которым вот-вот покончат. Длинным ломаным овалом белело его несвежее лицо, водянистые глаза казались разбавленными сверх всякой меры чем-то прохладительным. Тощие усы по-запорожски свисали, обрубая с краев щель бледного рта. В самом же рту, готовом искривиться блатной кривизной, помещались редкие лошадиные зубы, но сейчас их не было видно.

Третьим сидел Виктор Бориков. До него было боязно дотронуться - боязно неловким касанием нарушить великолепие небрежных якобы складок спортивного костюма, поломать гармонию карманов, нашивок и эмблем. Он так и не научился носить вещи, подумал Яшин. За версту несет неуверенностью, комплексухой... конечно, лучше это видно тем, кто с ним знаком, но и чужак не пропустит этой неизжитой скованности в движениях и покое.

... Их было пять человек. Две каланчи - рябой приветливый урод и мрачный рыбный дылда с локтями и коленками углом. Пара коротышек миниатюрный еврейчик с плавающим взором и упругий колобок в шапчонке. И с ними - неловкое, на излете застенчивости живущее совершенство в заграничном тряпье.

Разъехались двери, и по проходу пошла старуха-нищенка. Она была закутана в грязную рвань, потерявшую цвет; на сгорбленной спине покоился бесформенный кулек с чем-то. Старуха продвигалась, держа перед собою ладонь лодочкой. Тряслись ее щеки, кивала голова, но ладонь оставалась неколеблемой, и лишь вагон, проказничая на стрелках, вызывал звон лежавших в ладони пятаков.

- Родненьки! Спаси вас Господи! Долго болела... живу одна... Подайте Христа ради! - завывала старуха, глядя в пол.

Все пятеро молчали. Бориков откинулся назад и сидел, крепко стиснув челюсти. Сжатие челюстей ослабло лишь с переходом старухи в следующий вагон.

Поезд мчался себе, окна были покрыты испариной, чей ровный слой нарушался водными ручейками. Бориков продолжал сидеть откинувшись, с закрытыми глазами. Глаза Яшина были, напротив, широко раскрыты, а взгляд прикован к тому немногому, мелькавшему за окном, что позволял разглядеть дождь. Яшин вытягивал шею на остановках, пытаясь разобрать названия станций. Один раз двери тамбура разошлись, дохнул ветер, и на колени ему прилетел невесть откуда взявшийся клочок бумаги. Потом вошли цыгане, и Яшин таращился на их галдеж, покуда они куда-то не исчезли.

Парвус вертел башкой. Как заведенный, бросал он взор то на Яшина, то на Рюгина, то на прочих. При встрече с глазами спутников странная его физиономия немедленно озарялась бодрой улыбкой, зовущей взяться за плечи и ощутить единство. Она призывала к дальнейшей смычке, спайке, слиянию. Если кто-то глаза отводил, Парвус не обижался. Он послушно начинал искать единомышленника в ком-то другом.

Растопырив локти, выставив колени, сидел в углу угрюмый Конечный. Его поза наводила на мысли о страшном незримом грузе, возложенном на живот, грузе, который вдавливает его в деревянную скамью. Но невидимая тяжесть не мешала ему вскидывать голову и настороженно озираться при каждом новом звуке, толчке - особенно при появлении нового пассажира.

А Всеволод Рюгин... что ж, он один попытался нарушить гнетущее молчание. Когда поезд проносился мимо каких-то построек, схоронившихся в буйных садах, он, Рюгин, толкнул Яшина в бок и радостно сообщил:

- Здесь была наша дача!

На что Яшин, полуобернувшись, вежливо вскинул брови и снова расплющил нос о прохладное влажное стекло. Рюгин был полон энергии, спокойно ему не сиделось, но в конце концов и он притих и тоже сидел без слов. Его лицо стало серьезным. Ему навязали правила игры, он их принял и спорить не хотел.

Им полагались песни под гитару. Им полагался подкидной дурак, полагалась теплая водка в пластмассовых стаканчиках - по-походному.

Они молчали.

Тяжелое, мутное оцепенение накрыло отряд и отступило лишь с прибытием на место.

К тому времени давно перестал дождь, и небо проглядывало сквозь побледневшие тучи. Островки неба выглядели необычно: их края не были, как полагается, рваными, но виделись идеально округлыми, словно дырки в сыре. Нечто странное чувствовалось и в небе как таковом - вроде бы и голубое, и чуть подсвечено солнцем, но ни один из сошедших на той глухой станции никогда не видел прежде неба с таким оттенком. И никто из них не сумел бы объяснить словами, что же такого непривычного было в той синеве.

Да, еще чем-то пахло. Вроде как больницей.

Г л а в а 2. ГЛЫБА

Их сразу как будто что-то отпустило, стоило поезду скрыться в далекой дали. Исчезло непонятное напряжение, слова стали сами собой рваться на волю, и вскоре вся компания балагурила как ни в чем не бывало. Погода улучшалась с каждой минутой. Солнце заявило о себе всерьез, и тем рельефнее обозначились жалкое здание станции и ржавая одноколейка, трусливо кравшаяся прочь от главной магистрали.