Анатолий Собчак - Дюжина ножей в спину

Врач, оказав мне первую помощь, обернулся к полковнику Горбунову и спокойно сказал:

- Анатолия Александровича необходимо срочно госпитализировать. Возможно, это инфаркт.

- Да вы что, вы понимаете, что нам необходимо его допросить! Да ты знаешь, где ты находишься?!

- Вы орите на своих подчиненных! Я отвечаю за жизнь больного! И если вы не дадите мне его отвезти в больницу и он здесь умрет, то вы все сядете на скамью подсудимых, а я буду свидетельствовать, что вы своими действиями убили Собчака.

Они испугались. Они ненавидели меня, мою жену и этого отважного молодого человека. Может быть, единственное, что нам, демократам первой волны, удалось сделать в России - не дать прорасти в новом поколении трубному гласу тридцать седьмого, который жил в душах наших отцов, гремел далеким раскатом и в наших ушах.

Они испугались тридцатилетнего врача потому, что он не боялся их, и не только не испытывал страха, но и презирал их, презирал за то, что они творили со мной, с моей женой. Да даже если бы всего тысяча таких молодых врачей, учителей, рабочих, инженеров, журналистов отдали мне на выборах свои голоса, то и в этом случае я не считал бы себя проигравшим. И если их будет не тысяча, а сотни тысяч в нашей России, то никакие политические и экономические трудности не смогут погубить нашу страну. Потому что душа у нее будет чистая, незамутненная.

Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, когда меня положили на носилки. Они заглушили боль и страх перед смертью.

Поднять меня на носилках молодому хрупкому врачу и щуплому санитару было явно не по силам.

- Вы, стражи закона, уж если довели человека до инфаркта, то хоть помогите его донести до "скорой", - процедила сквозь зубы Людмила. Никто из крепких оперативников не шелохнулся.

На прощанье Людмила в сердцах сказала следователям:

- Гестаповцы вы и мудаки! К вам Собчак пришел на своих ногах, а от вас его выносят на носилках, как из пыточной!

В карете "скорой помощи" я пожал руку врачу.

- Вам нельзя волноваться. Все уже позади...

- Да нет, - подумал я, - все еще только начинается!

Потом, как мне рассказывала Людмила, следователи накатали жалобу в Государственную Думу, в которой они рапортовали, что Нарусова обозвала их "гестаповцами и коммунистами". В Думе была создана специальная комиссия под руководством все того же Гдляна. Когда кто-то из коммунистов спросил, как же вы нас могли сравнить с гестаповцами, Людмила ответила:

- Я их назвала "гестаповцами и мудаками", если для них "мудаки" и "коммунисты" одно и то же, то вопрос этот задайте вашим друзьям, а не мне.

Как только "скорая помощь" уехала, микроавтобус с омоновцами исчез. Я благополучно добрался до 122-й медсанчасти, где меня после обследования сразу направили в реанимационную палату.

Как я потом узнал, все это продолжалось более трех с половиной часов. Пришел в себя уже на больничной койке. Накачанный лекарствами, видел окружающее как бы сквозь пелену. Первой, кого я увидел, была Людмила. Она сидела подле кровати и говорила мне, что все будет хорошо.

Постепенно я полностью пришел в себя, и тогда дежурный врач сказал, что они подозревают инфаркт и лечение идет в этом русле. Завтра будет консилиум тогда и решат окончательно. Но недели три полежать мне придется.

Впоследствии, когда я спрашивал у Людмилы, как она все это вынесла, почему не испугалась, ответ был один: "Меня вела какая-то высшая сила. Я не боялась ничего. Только чтобы с тобой ничего не случилось. Если бы понадобилось, я бы дралась, сопротивлялась до конца, но тебя бы им не оставила. У меня было ясное ощущение, если сейчас они уведут тебя, я никогда больше не увижу тебя живым. А все потому, что мы венчаны в церкви и Бог в эту тяжкую минуту не оставил нас!"

Потом уже было все остальное: больница, санитарный самолет, Париж и т.д., но эти несколько часов, проведенные со следователем 3 октября, останутся в моей памяти навсегда. У каждого в жизни бывают испытания и несчастья, но не так важно, что с тобой произошло, как то, каким ты вышел из случившегося с тобой. В этот день я пережил свой 37-й год и вышел из этого испытания с чувством ненависти и брезгливости к власти, которая так по-хамски (точнее, по-жлобски) обращается со своими гражданами, и к тем ее представителям из коммунистического прошлого, для которых закон не писан, а понятия совести, человеческого достоинства, профессиональной чести вообще не существуют. Такие, как Михеев, Прошкин, Горбунов и им подобные, за теплый сортир (правда, в Москве и в современной трехкомнатной квартире) готовы совершить любую подлость, любое нарушение закона. Впрочем, вся их повседневная работа с многочасовыми непрерывными допросами и пытками подозреваемых, со стремлением сломать человека, выбить из него нужные следствию показания любыми средствами - незаконна, более того, преступна от начала и до конца. Чтобы положить конец их деятельности, нужно сначала ликвидировать сталинскую систему прокуратуры, которая всегда была карающим мечом коммунистической партии, а также покрывала все преступления коммунистического режима, придавая им видимость законности. Напомню, что в составе пресловутых "троек" и особого совещания, которые без следствия и суда в административном порядке приговаривали людей к смерти или ГУЛАГу, обязательно был прокурор. Во всех открытых и закрытых политических процессах сталинского времени (да и при последующих правителях тоже) главными действующими лицами были прокуроры. Если бы состоялся настоящий, подобный Нюрнбергскому процессу, суд над коммунистическим режимом за его преступления против собственного народа, то сталинская прокуратура вместе с КПСС и КГБ была бы несомненно признана преступной организацией.

Коммунистической партии (в ее прежнем господствующем виде) у нас в стране уже не существует, но карающий меч остался в руках бывших коммунистических функционеров, которых в народе не случайно прозвали "отмороженными", то есть лишенными нормальных человеческих чувств и здравого смысла.

...Я очнулся от нахлынувших на меня воспоминаний от лая серого, лохматого скайтерьера.

- Уокер, Уокер! - закричала на него миленькая маленькая старушка. Пардон, месье...

- Ничего, ничего, - по-русски ответил я. - Мерси...

Я поднялся со скамейки и пошел по парижской набережной. Огромная, лимонного цвета луна безраздельно царствовала в небе. И ее свет был горек и тревожен. Он окрашивал утопающий в роскоши огней город в едва слышимые сердцем грустные полутона.

Во мне они пробуждали вспыхивающие черно-белые кадры. Как в старом дореволюционном кинотеатре, где все время у киномеханика рвется пленка. Мой фильм был удивителен и фантасмагоричен. Иногда я сам выступал в нем одновременно режиссером и актером. Часто кто-то свыше шептал мне текст и подсказывал что делать. Иногда стихия жизни сама управляла всеми событиями, которые врывались в мои дни и ночи как августовские метеориты. И я едва успевал увертываться от их ударов.