Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

— Нина! — кричит Василий Николаевич женщине, оставшейся на скале. — Клянитесь, что угостите оладьями, иначе повернём обратно-о!

— Поднимайтесь, не пожалеете! — доносится оттуда.

Нас встречает Новопольцев с рабочим, отбирают котомки, и мы карабкаемся по выступам скалы.

На этой скучной вершине, одиноко поднимающейся над ближними горами, вот уже с неделю работают наши астрономы Новопольцев и Нина Бизяева. С ними рабочий Стёпа — шустрый и разговорчивый парень. Пока он поднимался рядом, неся мою котомку, успел рассказать всю свою несложную биографию и даже личные секреты. Астрономам, видимо, уже надоело слушать его бесконечные повторы, и он обрадовался гостям, обрушился на нас. Ещё не вышли на вершину, а мы уже знали, что у него от брусники бывает расстройство желудка, что он страстный рыбак, но забыл взять с собой крючки, что в прошлом году ему доктора вырезали слепую кишку…

На пике всё обжито. Стоят палатки, низкие, как черепахи. Рядом с астрономическим столбом растянут на длинных оттяжках брезент, под ним инструменты, дрова и всякая походная мелочь. И здесь консервные банки, бумага. Посуда намеренно выставлена на дождь: воду, как и дрова, жители гольца приносят из лощины, далеко, поэтому здесь каждая капля для них — драгоценность. На верёвке между палатками висят штаны и рубашки, тоже выброшенные на дождь с надеждой, что он их простирает.

Василий Николаевич останавливается у пирамиды, роется в боковом кармане гимнастёрки, а в глазах озорство,

— Письмо вам, Нина. По почерку догадываюсь — с хорошими вестями.

Та встрепенулась, бежит к нему, а в глазах и радость, и тревога.

— Доставайте же поскорее! — торопит она.

— А как насчёт оладий?

— Будут, честное слово!

— С маслом или с вареньем?

— И с тем, и с другим!… Да не терзайте же меня, дядя Вася!

— Ладно, берите, — смягчается Василий Николаевич.

Начинаются расспросы. Не часто бывают здесь гости.

Хмурится долгий вечер. Дождевые тучи ложатся на горы. В высоте гудит ветер, точно старый лес, когда по его вершинам проносится буря. Здесь, в поднебесье, на суровых вершинах, среди скал и безжизненных курумов, особенно неприятно ненастье. Всё кругом цепенеет в непробудном молчании. Сырость сковывает ваши мысли, давит на сознание, и кажется, даже камни пропитываются ею.

Дождь загоняет всех в палатку. Не осталось вокруг ни провалов, ни скал, ни отрогов, всё бесследно утонуло в сером неприглядном тумане. Кажется, с нами на всей земле только палатки, пирамиды и затухший костёр. Да где-то внизу мокнут под дождём Гаврюшка с женою. Его даже непогода не смогла заставить поторопиться. В палатке сумрак. Пока рассаживались, Нина зажгла свечу и, не в силах сдержать волнения, вскрыла конверт. На пухлых губах дрожит улыбка, а по щекам бегут обильные слёзы, падая на письмо и расплываясь по нему чернильными пятнами.

— Кажется, промазал, — сказал с сожалением Василий Николаевич. — Надо бы спирту выговорить за такое письмо.

— Уж не беспокойтесь, сама догадаюсь.

— А что хорошего пишут? -- полюбопытствовал тот.

— От мамы письмо… Пишет — дома всё хорошо — Старенькая она у меня и больная, долго не было вестей, вот и изболелась душа. Что же это я расселась, — вдруг спохватилась Нина. — Значит — оладьи?

Новопольцев, тонкий, длинный, с трудом выталкивает свои непослушные ноги из палатки и вылезает на дождь. Пока он рубит под навесом дрова, разжигает железную печку, с которой астрономы не расстаются и летом, Нина занимается тестом. Хотя она работает проворно, но руки не всегда делают что нужно. Вероятно, мысли о доме уносят её с вершины гольца далеко-далеко, к родному очагу, к старушке матери.

— Фу ты, господи, кажется, вместо соды опять соли положила, — возмущается она, отрываясь от дум.

А за ней из дальнего угла наблюдает Василий Николаевич. Сидит он как на иголках, всё не по его делается: и мало Нина завела теста, и очень круто. Долго крепится, но не выдерживает:

— Дайте-ка я помогу вам размешать тесто, у меня оно сразу заиграет, — и он решительным жестом отбирает у неё кастрюлю.

— А что же мне делать?

– Накрывайте на стол. Тут я сам управлюсь.

Через пять минут Василий Николаевич, забыв, что он всего лишь гость, уже работал сковородой возле раскалённой печки, складывая горкой пахучие оладьи. А хозяева удивлённо следили, как в его умелых руках спорилось дело.

Дождь мелкий, надоедливый, всё идёт и идёт.

Волнистые дали, тайга, стрелы серебристых рек и Гаврюшка с женой — остаются где-то в непроницаемом мраке ночи…

Василий Николаевич стелет у входа плащ, бросает в изголовье котомку, прикрывается телогрейкой и на этом заканчивает свой большой трудовой день. Я тоже забрался в постель. Новопольцев и Нина сидят рядышком у свечи. Они привыкли ночью бодрствовать. Она перебирает бруснику, собранную днём в лощине, вероятно для варенья, а он делает из бересты туесок. По их загорелым лицам скользят дрожащие блики огня. В их спокойном молчании, в ленивых движениях рук и глаз уже что-то сроднившееся. И я, засыпая, думаю: «Быть осенью и второй свадьбе…»

Утро серое и очень холодное. По-прежнему всюду туман, густой, тяжёлый, да затяжной дождь продолжает барабанить по палатке. Дыхание Охотского моря несёт с собою на материк ненастье.

Где же спасаются от дождя Гаврюшка с женой?

Встаём, и сразу начинается чаепитие.

У астрономов осталось работы всего на два-три часа, но им нужны звёзды! А звёзд можно прождать неделю.

В палатке невыносимо тесно, скучно. Всех нас гнетёт безделье.

К вечеру туман слегка приподнялся и неясными очертаниями прорезались ближние горы.

Но что это? С мутного неба падают белые хлопья. Не чудо ли, снег?! Ну разве усидишь в палатке?! Я надеваю плащ и выползаю наружу.

Как стало свежо, как тихо! На лицо ложатся невесомые пушинки. Я чувствую жало их холодного прикосновения. Всё вокруг оцепенело, замерло. Неужели так страшны эти невесомые пушинки? Взгляните на них через лупу: какой симметричный узор, какая нежная конструкция из тончайших линий, как всё в них совершенно!

Бесшумно, медленно, густо сыплет с неба неумолимая белизна. Пушинки уже не тают на охлаждённой земле, они копятся, сглаживая шероховатую поверхность. Под их покровом исчезают щели, бугры, россыпи, зелень. На глазах неузнаваемо перекраивается пейзаж.

Перекраивается и исчезает. Чёрным, тяжёлым пологом ночь прикрывает одинокую вершину гольца и всё вокруг.

Заунывно поёт под навесом чайник, да звонко хлопает брезент, отбиваясь от наседающей непогоды.

Новопольцев и Нина дежурят. Они надеются, что набежавший ветер разгонит черноту нависших туч, появятся звёзды и им удастся закончить наблюдения.

Лежу. Мне не спится. Беспомощно мигает пламя свечи. В печке шалит огонь. Звенят палаточные оттяжки, с трудом выдерживая напор ветра.