Артём Веселый - Россия, кровью умытая (сборник)

Со всех сторон его ругали и подбадривали:

– Ножку, ножку дай!

– Класс!..

– А ну, пусти тройную дрель.

– Чаще! Чего ты глистов вытрясаешь, чаще!.. Дай три тыщи оборотов в минуту.

Со стола валились бутылки, сползали тарелки.

Галаган выпил с солдатами, повертелся среди матросов, на воровском языке перебросился шуткой с блатными, поболтал с державшимися отдельной компанией анархистами, подтянул шахтерам – песнь рвалась из их крепких глоток, подобно волчьему вою. Потом Васька разыскал своих спутников, отвел в сторону и дал краткие распоряжения.

Максиму:

– Две парных брички за станицу, к мельнице… Скоро!

Шкиперу Суворову:

– Шахтерского командира – вон, вон пошел! – вымани за станицу, придержи до моего прихода. Понятно? Живой ногой!

Моряку Тюпе:

– Ты, годок, выбери солдата с бородой погуще и волоки за станицу.

– Ладно, – промычал Тюпа и переспросил: – Сбор у мельницы?

– Да. Через полчаса. Кругом арш.

Разошлись.

По окраине площади толпились станичники и вполголоса переговаривались:

– Вот она, камуния…

– И вовсе, бабочки, это не камуния… Анархисты, слышь, да какие-то экспроприятели.

– Приятели… Мне бы хорошую казачью сотню с плетями, я бы им раздоказал…

– У дедки Сафрона двух коняк свели.

– Захотят, и жену со двора сведут…

– Я бы обеими руками перекрестился, коли на мою бы Дуняху кто позарился, – сказал молодой и красивый Лукашка. – Такая она у меня… ууу!

– …и жену сведут, и крест с шеи снимут… Отвернулся от нас господь-батюшка.

– Беда!

– Наши комитетчики тоже, видать, хвосты поджали?

– Куда там!

– До хорошего дожили… Свобода.

– Не раз и не два вспомним слова покойника Вакулы Кузьмича: «Это стыдно – жить без царя!»

– Понес, статуй губатый.

– Погоди, Сережка, пороли мы вас, молодых, и еще пороть будем, дадим память…

Остап Дудка горячо дышал Лукашке в ухо:

– Кони… Вино… Деньги… Чернояров будет рад нам, как-никак свои станишники… Двинем?

Лукашка мялся:

– Не, Остап… Дай подумать… Банда не бывалошная лейб-гвардия, в банду завсегда легко попасть.

Моряк Тимошкин бесом вертелся в толпе и рассказывал:

– Немцы обдирают Украину, как козу на живодерне. Гайдамаки торгуют на два базара – и германцы им камрады, и Скоропадский отец родной… Мы не захотели гайдамацкому богу молиться и драпанули сюда. Чистыми шашками прорубились через все фронта, пулеметы у белых добыли, а пушки под Каялом у красных забарабали…

– Надолго к нам, матросик?

– Не-е-е… Тут у вас водится мелкая рыбешка, а крупной буржуазной осетрины не видно… Нам тут быть неинтересно… Отдохнем недельку и всей хмарой назад посунем… Грудь стальная, рука тверда – вперед, вперед и вперед!

– А в Крыму, служивый, тоже бударага?

– Гу-гу… Война в Крыму, весь Крым в дыму – ни хрена не поймешь… Большевики продали в Бресте Украину, сейчас в Ростове с немцами мирные переговоры ведут, а завтра столкуются с буржуями и запродадут всех нас чохом.

Через толпу проталкивается, оправляя растрепанные волосы, Анна Павловна:

– Товарищи, я не понимаю… Я не согласна… Идейный анархизм… Ваши… Швейную машину, я ею кормлюсь…

– Кто такая?

– Я – учительница.

– Учительница? Машину? Да разве ж это мыслимо! – возмутился Тимошкин и жирно сплюнул. – Да я ж их, кудляков, своим судом раскоцаю… Кто у вас, извиняюсь, не знаю имя-отечества, машину стартал?

– Где мне найти… Все вы одинаковы, ровно вас одна мать родила.

– Расписку дали?

– Вы смеетесь? Какая там расписка, думала, сама ног не унесу… – С надеждой она вглядывалась в веснушчатое оживленное лицо моряка.

Тимошкин ухмыльнулся:

– Шиханцы портачи, я их знаю. Ни живым, ни мертвым расписок не дают… Перестаньте, мадам, кровь портить, машину вашу разыщу.

Он убежал и действительно скоро вернулся с машиной.

– Вот спасибо, вот спасибо… – Она взялась было за машину, но тут же опустила ее.

– Тяжело? Донести? – подлетел Тимошкин.

– Если вы так любезны…

Всю дорогу Тимошкин врал о том, как он где-то на себе таскал якоря и паровые котлы.

Остановились перед школой.

Анна Павловна позвонила… Из-за двери трепещущий детский голос окликнул:

– Кто там?

– Это я, Оленька, не бойся.

– Мамочка, мамочка… – Дверь приоткрылась. Увидев незнакомого человека, дочь замолкла.

– Машину отыскала, слава богу, – сказала мать, – нашелся вот добросовестный товарищ, донести помог.

– Я так за тебя боялась, мамочка, так боялась.

– Заходите, товарищ. Как вас зовут? Не хотите ли чаю?

Моряк поставил машину у порога и выпрямился, выпячивая грудь колесом:

– Позвольте представиться, моряк Балтийского флота, Илларион Петрович Тимошкин… – Он с чувством потряс обеим руки и обратился к дочери: – А вас Шурой звать?

Ольга удивленно повела бровью:

– Нет, не Шурой.

– Ха-ха… А я думал – Шурой… Люблю имя Шура… Но все равно… А чаю, между прочим, выпью с удовольствием: давно чай не пил, последний раз еще в Миллерове на вокзале чай пил…

На столе мурлыкал самовар. Анна Павловна заваривала чай. Востроглазая Ольгунька, с голубым бантом на макушке, сидела ровно заяц, насторожив уши. С любопытством, смешанным со страхом, исподлобья она разглядывала моряка.

По первому стакану выпили молча.

Быстро освоившись, Тимошкин вынул карманное зеркальце, оправил прическу и спросил:

– Чего же вы, барышня, боялись?

– И сама не знаю… Страшно одной в пустом доме.

– Это справедливо, одному везде страшно. Был со мною под городом Луганском случай… Пошли мы как-то ночью в разведку…

Рассказал случай из своей боевой жизни, потом, забавляясь, погонял в стакане клюквинку и скосил глаза на Анну Павловну:

– И хорошее жалованье получаете?

– Какое там… – махнула она рукой. – Чуть ли не каждый месяц власть меняется, в школу никто носу не показывает.

– Возмутительно, – подскочила принимавшая близко к сердцу огорчения матери Ольга и выпалила запомнившуюся газетную фразу: – Вы понимаете, без народного просвещения все завоевания революции пойдут насмарку.

– Обязательно насмарку, – подтвердил моряк. – Им, сволочам, только пьянствовать. – Он небрежно полистал подвернувшийся под руку учебник геометрии и спросил: – Учитесь?

– В школе почти всю зиму занятий не было, дома с мамой немного занимаюсь…

Моряк горестно вздохнул:

– А я вот шесть годов проучился в гимназии, арифметики не понимаю, надоело. «Отпустите, говорю, мамаша, на военную службу». – «Не смей, дурак», – отвечает мне мать. Я не послушался и убежал во флот, скоро чин мичмана получу, я отчаянный…

Заложив руки в карманы широченного клеша, Тимошкин прошелся по комнате и остановился перед поразившим его внимание портретом старика в холщовой рубахе: