Артём Веселый - Россия, кровью умытая (сборник)

Ординарец из фляжки налил полный стакан и подал Егору, тот хватил обжигающую влагу залпом и поблагодарил.

Начался допрос: комиссар держался мужественно.

Казаки свалили Егора, спустили с него штаны, заворотили на голову холщовую рубашку и принялись сечь в две плети, в концы которых была вплетена медная проволока.

Офицер рылся в объемистом комиссарском портфеле. Быстро просматривал и бросал ординарцу старые приказы, арматурные списки, доклады, мандаты, – вдруг из пачки истертых бумажек выпала фотографическая карточка… Офицер схватил ее и остолбенел: на карточке был изображен он сам с младшим братом. На обороте еле можно было разобрать вытершуюся надпись: «Дорогой мамусе от Пети и Тимы».

Егор после казни старухи хотел переслать карточку в чека, но потом как-то забыл об этом, и она провалялась в его бумагах четыре месяца.

Ошеломленный офицер забыл о допросе и обо всем на свете… Как могла семейная карточка попасть в чужие руки? Хотя из дому он давно не получал писем, но был уверен, что отец и мать живут безвыездно в Петербурге.

– Перестаньте, вы его насмерть запорете! – остановил он взопревших казаков и, наклонившись к распростертому и уже переставшему стонать комиссару, принялся трясти его за плечо: – Послушай, откуда у тебя эта карточка?

Егор не поднял головы, его бока тяжело ходили.

– Скажи, приятель, как, как она к тебе попала? – холодея, крикнул офицер ему в самое ухо и почувствовал, как у него начинает дергаться щека.

Комиссар поднял залитое кровью и замазанное землей лицо. Он увидел в руках офицера карточку и сказал:

– Подумай.

– Скажи… Я отпущу тебя на свободу, награжу деньгами.

Егор стонал и не отзывался.

– Говори, сволочь, или я вытяну из тебя жилы… Где, где ты добыл эту карточку?

– Подумай, – опять глухо выговорил Егор.

– Плетей!

По широкой раствороженной спине и заду опять зашлепали, разбрызгивая кровь, плети. Шкура свисала клочьями.

– Стоп! – приказал офицер. – Он так сдохнет, а я должен узнать от него правду во что бы то ни стало… Мы заночуем тут, а утром возобновим допрос.

Егор был взвален на шинель и отнесен в арестантскую.

Ночью член хуторского Совета солдат Дударев топором зарубил караульного казака и на горбу утащил Егора за хутор в болото. Там они, перебираясь с кочки на кочку и питаясь ягодами, прожили неделю, пока Егор оправился. Потом решили пробираться потихоньку в город. Шли ночами, минуя дороги и обходя хутора.

…Егор немало потратил усилий, пока ему удалось поймать председателя марьяновского Совета Ежова, который и был привезен в город.

Летом и осенью – речь идет о восемнадцатом годе – Армавир несколько раз переходил из рук в руки.

Повествую о самом незабываемом.

Сводно-офицерская, или, как потом ее звали на фронте, «Золотая дивизия», вломилась в город и укрепилась в нем. Отсюда Деникин намеревался сокрушить рассеченную надвое Одиннадцатую армию.

Красному командованию Армавир был важен как железнодорожный узел, связывающий Баталпашинский фронт со Ставропольем. Вымученных беспрерывными походами, но еще полных задора партизан тоже манили огни города: там всякий думал приодеться, перековать коня, там – отдых, баня, жратва.

Городских больших и маленьких буржуев, натерпевшихся страхов при большевистском режиме, страшила одна мысль о возврате красных, и они из кожи лезли, помогая Добровольческой армии, и даже выставили на фронт роту своих сыновей.

Приказ:

– Взять город.

Штурм

отбит.

Приказ:

– Повторить атаку.

Штурм

отбит.

Партизаны ворвались было в окраинные улицы, но, опрокинутые лихой контратакой офицеров, замесив пыль мостовой своей кровью, бежали, теряя орудия, оркестры, знамена. Кавалерия далеко гналась и рубила отстающих.

Ночью по степи опять скакали ординарцы с приказом реввоенсовета армии взять город во что бы то ни стало.

В долине реки Урупа ночевал один из потрепанных полков.

Командир был убит накануне, его помощник, монах Варавва, на рассвете, с получением приказа, поднял партизан на митинг.

– Ну, како мыслите, братия?

Партизаны, озлобленные большими потерями последних боев, приказали кашеварам тушить кухни и заявили:

– Завтракать будем в городе.

Построились и выступили поротно.

Пересекли долину.

С пригорка завидели церковные, сияющие на утреннем солнце кресты, фабричные трубы, остовы сгоревших домов.

К городу с трех сторон в тучах пыли подходили полки.

В синем небе заклубились первые разрывы шрапнели.

Варавва шагал впереди, уперев в грудь седой щетинистый подбородок. В недавнем бою пуля перервала ему горло. Рана быстро заплыла и подсохла, но шея онемела, и головы поднять он уже не мог. Узенькое, рукава по локоть, базарной работы пальтишко обтягивало его могучую спину. По самые брови была нахлобучена вытертая плисовая скуфья, ноги в опорках, на поясе – бомбы, заржавленный наган, широкий, как бычий язык, нож и бутылка с водой.

Лица солдат были суровы. Через загар пробивалась сероватая бледность. Пахло вздымаемой сапогами холодной пылью.

Шли под огнем колоннами, не перестраиваясь. То и дело ротными командирами подавалась команда:

– Сомкнись!

Пустырь, кучи мусора и ржавой жести, серые заборы.

Сквозь треск и грохот прорывался безумный визг посеченного пулеметом поросенка.

Из пролета улицы густо, со свистом летела шрапнель, хлестала картечь и, мигая золотыми глазами, железным хохотом захлебывались пулеметы.

Головная рота дрогнула, замешкалась, и ряды перепутались.

Тогда Варавва повернулся к полку и, откинувшись всем корпусом, чтобы видеть солдат, хрипло крикнул:

– Голиафы, вперед!

И опять широко зашагал, слыша за собой, как стук большого сердца, тысячный гулкий шаг и хриплое дыхание полка.

Кто-то завел высоким рыдающим голосом:

Музыканты ударили в пустые ведра и котелки. Голоса вертелись в песне, как бумажки в вихре:

Полк, задохнувшись, оборвал песню, быстро развернулся, бросился вперед и поднял на штыки передовую цепь противника.

Партизаны ворвались в город со всех сторон.