Владимир Солоухин - Двадцать пять на двадцать пять

Милый мой, поверь, поверь,

Я люблю тебя теперь.

Смотри на солнце, на луну.

Поверь, люблю, не обману.

Женщина кончила плясать так же неожиданно, как и начала. Она села рядом с гармонистом, обмахиваясь платочком, и была в этом обмахивании заученность жеста, оставшегося еще с девичества, потому что на улице было прохладно и вспотеть плясунья, конечно, не успела. Не такие пляски приходилось выдерживать! Она негромко засмеялась и этим смехом все сразу сделала простым и естественным. Подурачился взрослый человек, ну и подурачился, и ничего тут особенного.

- Чай, узнал меня, Алексей Петрович?

- Конечно, узнал. Да и знать не переставал. Разве не помнишь, как позапрошлый год поехали в сельпо в Максимиху да и застряли около вашего телятника? А ты увидела наше бедствие и пошла в деревню за трактором.

- И то помню.

- Как живете-то?

- Кто? Я лично или мы вообще?

- Вообще я и сам вижу. Неплохо живете. Телевизоров развелось, мотоциклов. Даже магнитофоны.

- Да. И у моего сына мотоцикл. И телевизор у нас в переднем углу. Окно в мир, как пишут в журнале. Включил и, пожалуйста, тебе интервиденье. Только разница с окном та, что там видишь, что видно, а здесь глядишь, что покажут. Ну... и на столе тоже - не бедствуем. Яйца и мясо - круглый год. - Женщина замолчала, покосилась на профессора, словно прицениваясь, стоит ли говорить ему золотые слова. - Но пожалуй, скажу тебе: хорошо живем, а не радостно.

- Что же так?

- А с чего? Радоваться мне, например, с чего? Муж у меня пьяница. Да и не люблю я его. И не любила, можно сказать, никогда. Выскочила тогда по глупости. А вернее сказать, ради того, что хоть бы за этого. Сколько вон баб без мужиков живут, да помоложе, получше меня...

Разговаривали, а гармонист пилил и пялил потихонечку. Но тут, вывернувшись из прогона (как раз из того прокошинского прогона, через который мечталось в Москве войти в Преображенское с гармонью и удивить), громко застрекотал мотоцикл. Подпрыгивая на колдобинах и пыля, он наддал по короткой прямой и остановился около Раисы и Алексея Петровича.

- Мать, ты домой-то когда? Садись, подвезу.

- Это мой Слава, - пояснила Раиса, - Вячеслав. Ишь какой вымахал. Мотоцикл завел, телевизор, теперь магнитофон просит. Какую-то "Симу" ему с кассетами подавай. А за ним в Москву надо. И стоит не триста ли рублей. Почти корова. Шесть овец за одну игрушку отдай! Это что? А ты вырасти их, шесть-то овец...

Вдруг неожиданное решение вспыхнуло в сердце Алексея Петровича. Он быстро снял с плеча гармонный ремень, застегнул пуговки на мехах и протянул гармонь парню.

- Ну, Слава, бери. Дарю на память.

Парень покраснел, опустил голову, ничего ей ответил... Даже матери сделалось неловко за него.

- Что же ты, Слава, бери. Дарят тебе от чистого сердца...

- На кой она мне. Если бы магнитофон. "Сони". - И зачастил, словно прорвало: - За наличные деньги, конечно. Только здесь не достанешь ни фига. "Сони". Японская фирма... Правда, Алексей Петрович! В Москве, говорят, в комиссионных магазинах бывает. Японская марка "Сони". А деньги маманя вышлет...

В осенний дождливый день я навестил на даче Алексея Петровича Воронина, моего старого друга и земляка. Пообедали, сыграли три партии в шахматы, я собрался уходить.

Поднялись по крутой дачной лесенке. Профессорский кабинет. Огромный письменный стол, заваленный учеными книгами и бумагами. Папки, наверное, с диссертациями, присланными на отзыв. Журналы по специальности, газетные вырезки - профессор...

А профессор сел на тахту, и не успел я моргнуть глазом, как у него в руках оказалась гармонь двадцать пять на двадцать пять.

- Хочешь, поиграю потихонечку? А то жена заругается.

- Господи, да конечно хочу! Сто лет не слышал гармони. Но откуда она у тебя? Каким образом?

И Алексей Петрович рассказал мне вкратце то, о чем рассказано на предыдущих страницах.

...По подоконнику стучали редкие капли дождя, снизу гремели посудой, а профессор пиликал и пиликал негромко, опустив голову, словно прислушиваясь к ладам. "Ты сыграй, сыграй, тальяночка, не дорого дана..."

1975