В Соловьев - Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский

- Может включить вашу полемику с Кундерой?

- Еще чего!

По этой мгновенной реакции можно судить, как болезненны для него были шишки, которые посыпались за это выступление. Поделом! И вовсе не за политическую некорректность, как он пытался поначалу представить.

По природе своей И.Б. монологист, а потому жанр полемики ему противопоказан. Плюс, конечно, политика, в которую его занесло - это его хобби и одновременно ахиллесова пята: слишком прямолинеен, поверхностен, что особенно заметно по контрасту с его сложной, разветвленной культурологической концепцией. Его спор в "New York Times Book Review" с Кундерой - наглядное тому свидетельство. Как и столкновение спустя три года на Лиссабонской писательской конференции сразу с группой восточноевропейских литераторов - венгром Георги Конрадом, югославом Данило Кишем и поляком Чеславом Милошем, другом И.Б. Бедный Довлатов! Он метался между восточноевропейским "коллективом" и своим покровителем, который привез его и еще нескольких русских на эту конференцию в качестве кордебалета. Не выдержав метаний, Сережа запил и прибыл в Нью-Йорк в непотребном состоянии.

Если в обеих пьесах И.Б. - стихотворной "Горбунов и Горчаков" и прозаической "Мрамор" - есть видимость диалога, хотя на самом деле это бесконечные монологи, стачанные в диалоги, то в полемике с восточноевропейцами даже эта формальная демократичность отсутствует. Был бы такой жанр, оба выступления И.Б. можно было бы определить как "окрик". В представлении обиженных или оскорбленных восточноевропейцев - окрик старшего брата: Данило Киш отметил "назидательный тон" и сказал, что "чувствует себя ребенком, которому читают нотации". Не спутал ли И.Б. разноликую аудиторию европейских демократов с послушной его авторитету и привычной к авторитарности русской аудиторией? В конце концов, в "домашний, старый спор" оказались втянуты сторонние. Приятельница И.Б. Сюзан Зонтаг призналась, что сильно в нем разочарована, добавив, что страны советского блока не являются придатком Советского Союза и даже кое в чем его опережают. Салман Рушди, который через несколько месяцев вынужден будет уйти в подполье, скрываясь от разъяренных единоверцев, заметил, что это так типично для колонизаторов определять, что хорошо для колонизируемых; если восточноевропейцы чувствуют, что они существуют как некая культурно-политическая целокупность, значит они и в самом деле существуют в оном качестве. И.Б. был зачислен в империалисты, хотя имперство его питерское - скорее эстетическое, чем от политики. Подводя итог дискуссии, политическая комментаторша Флора Льюис писала в "Нью-Йорк Таймс", что "даже Джозеф Бродский, живущий в Нью-Йорке Нобелевский лауреат, встал на энергичную защиту

Советского Союза от легких упреков в колониализме со стороны восточноевропейцев".

Спор этот, как известно, выиграли восточноевропейцы - не только количеством (оппонентов) и качеством (аргументов), но исторически: события в Восточной Европе наглядно опровергли имперские догмы, пусть даже они не были чисто политическими, но окрашены в культурологические полутона.

Дело еше во взаимном непонимании. Такое чувство, что борцы на ринге из разных весовых категорий. Даже когда И.Б. был один на один с Кундерой.

Обоими двигала взаимная обида, и это важнее их аргументов. Кундерой обида за прерванную советскими танками историю покинутой им родины. И.Б. обида за то, что в этом обвиняют не только советских политиков, но и русских писателей; не одного Брежнева, но заодно и Достоевского. Кундера расширил политическую тему до историко-антропологической, культурно-мифологической. В ответ И.Б. обратно ее сузил, но не до политической, а до литературной: хороший или плохой писатель Федор Михайлович, и нет ли у Кундеры по отношению к нему комплекса неполноценности? Можно подумать, что принадлежность Достоевского и И.Б. к одному языку и одной стране дает последнему какое-то преимущество в споре с Кундерой. Собственнические претензии И.Б. на Достоевского, как и русская монополия на его понимание самое уязвимое, чтобы не сказать смешное, место в диатрибе И.Б против Кундеры.

"...метафизический человек романов Достоевского представляет собой большую ценность, чем кундеровский уязвленный рационалист, сколь бы современен и распространен он ни был", - нишет И.Б., переходя на личности и забывая старое правило, что спорить следует с мнениями, а не с лицами. Иначе Кундере, пиши он ответ, пришлось бы сравнивать метафизического человека Достоевского с лирическим персонажем поэзии И.Б.

Политическая аргументация И.Б. и вовсе беспомощна, а тон высокомерен и резок. К примеру: "О каком, в самом деле, Севере-Юге может рассуждать чех (Польша? Германия? Венгрия?)" Либо: "Вины Кундера в этом нет, хотя, конечно, ему следовало бы отдавать себе отчет в этом" - то есть в том, кто есть кто: кто - Достоевский, и кто - Кундера. Или чисто российский фатализм-детерминизм - кому из нас он не чужд, но почему вменяться в обязанность чеху? "Как бы парадоксально это ни звучало, подлинному эстету не пришло бы в голову задумываться о проблеме выбора при виде иностранных танков, ползущих по улице; подлинный эстет способен предвидеть - или предугадать заранее - вещи такого рода (тем более, в нашем столетии)".

Как быть подлинному эстету теперь, когда на его глазах меняется вся Восточная Европа? Предвидеть то, чего, судя по всему, не будет? Апокалипсическое ви дение под стать библейским пророкам и русским поэтам, но не политическим публицистам.

Не останавливаюсь на позиции Кундеры, потому что не о его эссеистике речь. Скажу только, что в отличие от Кундеры, я - как и И.Б. - люблю Достоевского, но в отличие от императивного И.Б., допускаю возможность иного мнения, в том числе и выраженного не столь деликатно, как у Кундеры, с его усредненным чешским темпераментом. Читая филиппику И.Б., представил грешным делом, как англичанин сочиняет гневную отповедь Льву Толстому за его неуважительный отзыв о Шекспире.

Вообще И.Б., с его иерархическими и сословными предрассудками, с его безудержным монологизмом, авторитарностью, речевым императивом, невосприимчивостью (скорее, чем нетерпимостью) к чужому мнению и вольным обращением с фактами, лучше бы не соваться в такого рода споры, вовсе не касаться полемического жанра. В пылу полемики И.Б. заявляет, что "именно с Запада возвращается душевнобольным князь Мышкин", хотя как раз наоборот: на Западе, в Швейцарии его подлечили, а в России, под напором именно русских событий, он спятил окончательно и вернулся в "швейцарское заведение" уже безнадежно больным. Вот и получалось: чешский зоил Достоевского знает русского писателя лучше, чем его русский защитник.