В Соловьев - Три рассказа

А, собственно, зачем мне это? Зачем мне остаться в его памяти, осознанной или бессознательной? Генетическое бессмертие, благодаря Лео и его брату (пусть даже, с оговорками, сестре), мне, надеюсь, обеспечено, а фамильным тщеславием, слава Богу, не страдаю.

- Учти, это последний. Отдам долг природе - и баста, - говорит невестка, догадываясь, похоже, что для меня она только гарант вечной жизни в беспамятных генах.

- Испугала! - держу, как всегда, язык за зубами.

Само понятие природа теряет здесь прежнее значение. Под этим словом я разумел Подмосковье и Карельский перешеек, Тоскану и Умбрию, Новую Англию и Квебек, изъездив их вдоль и поперек. Пусть даже Кавказ, Сицилию, Крит, Турцию - южнее не забирался. Там природа соразмерна человеку, здесь постоянно чувствуешь равнодушие Бога к тем, кого он сам же создал в свой последний рабочий день, мелкоту человеческого времени - перед грандиозностью времени геологического, главного архитектора природных чудес света. А солнце, вода, ветер, коррозия - его подмастерья, прорабы вечности. Аeternis temporalia, как выразился средневековый богослов Ириней Лионский. Вот я и говорю, что путешествую во времени вечности при полном отпаде от цивилизации.

Одни каньоны чего стоят - провал в земной коре глубиной в километр-полтора. При виде любого каньона - а здесь их больше, чем фьордов в Норвегии - Лео кричит: "Grand Canyon!" Для него это одно слово, по сути он прав: каждый каньон - великий.

Ястребы, вороны и орлы подчеркивают глубину: они кружат на огромной высоте, а ты глядишь на них сверху. В Большом Каньоне река провалилась, по собственной инициативе, почти на два километра. Глаз устает пока с края каньона схватит где-то у самого центра земли дымно-зеленую полоску реки Колорадо. Я так и не дошел до нее, узнав, что подъем займет в три раза больше времени, чем спуск, а сил понадобится сколько у меня уже, боюсь, нет. Даже если есть, приберегу для иных свершений. В отличие от Тиры, здесь нет фуникулера. Нашелся и внешний повод для моего возврата с полпути. Шедший передо мной парень поскользнулся, ища ракурс для фотоснимка, и я тут же вспомнил, как сто лет назад на моих глазах сорвался с километровой Ай-Петри в Крыму такой же вот незадачливый фотограф - я до сих пор отсчитываю мгновения, пока он летит вниз, а восход солнца, ради которого мы забрались туда такую рань, выпал из моей памяти начисто. Навидался я этих восходов-заходов до и после! А прыжок в собственную смерть - еще только раз: на крышке саркофага в Пестуме. Там голый человек, вытянув руку, ныряет вниз головой в пустоту - более сильного образа смерти в искусстве не знаю. Так и называется: саркофаг ныряльщика, 4-ый век до нашей эры.

Не с тех ли самых крымских пор моя фотофобия? Тем более в эпоху цветных фотографий, окрас на которых лет через двадцать потускнеет, сойдет на нет. Предпочитаю сетчатку глаза. Точность гарантирована, никакой ретуши. А каньоны, те вообще не фотогеничны. Особенно мой любимый - Сион. С час я карабкаюсь там на скалу по имени "Вершина для приземления ангелов", но вместо обещанных ангелов застаю группу дымящих туристов:

- Единственное место в Америке, где не запрещено курить, - говорит один, затягиваясь.

Как оказалось, австриец.

- Только не спрашивайте про кенгуру, - смеется он. - Стоит сказать, что из Австрии, американы обязательно спрашивают про кенгуру.

- Здесь меня хвалят за неплохой английский, - говорит парень, действительно, из Австралии. - Однажды попросили сказать несколько фраз на родном языке, чтобы узнать, как звучит.

- А меня, когда сказала, что из Рима, спросили, какой это штат.

Парню в Большом Каньоне еще повезло. В отличие от айпетринского, который все еще летит в свою смерть - жив остался. Только ногу сломал. Вот я и тащусь назад - за подмогой. По пути читаю наскальное объявление: вызов вертолета в случае несчастного случая обойдется пострадавшему в $2000.

Природа здесь - мир без параллелий и аналогий. Разве что молоко слегка горчит от той же полыни, которая кругом, напоминая коктебельское. А так будто в ботаническом саду или зоопарке. Слово beautiful я бы выбросил из лексикона природных эпитетов - ничего не выражает, не отражает, не обнажает. Ширма перед живым природным чудом.

Вот они - коралловые и снежнобелые пески с гремучими змеями, скорпионами и кактусами ростом в шестиэтажный дом, в котором живу в Нью-Йорке. Кактус для меня в глиняном горшке на подоконнике, а тут он высоченное дерево, совы вьют в нем гнезда.

Или мачтовая сосна пондероза с темнозелеными иглами длиной в полметра!

Под теми же именами фигурируют иные существа. Рябая, как форель, белка так и скачет голодной среди туристов из-за грозной надписи: штраф $5000 за кормежку. Черный заяц по имени Джек. И еще один заяц, точнее кролик джекалоп. Тот и вовсе невидаль, игра природы: кролик с оленьими рожками. Помесь дикого кролика и вымершей карликовой антилопы. Место ему в "Бестиарии" Борхеса - среди гарпий, химер, сфинксов, кентавров, драконов, единорогов, минотавров, валькирий и прочих вымышленных существ. А он живьем таится в здешних пустынях, умудряясь почти не попадаться на глаза человеку.

Даже road-kill, убитое зверье на дорогах, здесь иных пород - не скунсы и еноты, как у нас в Новой Англии, и не дикобразы, как в Квебеке и Новой Шотландии, а рыже-грязные собаки, как я подумал, увидев первый труп. Оказалось - койот, луговой волк.

И, наконец, часть здешней природы, плоть от плоти - индейцы, с их дикарскими песнями и плясками, которые достают тебя, как и их хохмы-мифы. Земля для них живое существо: праженщина. Небо - прамужчина. От их соития все остальное. Горы - средоточие духовной мощи. Индейцы забираются в горы общаться с духами, коснуться Универсума. Как Моисей на Синай к Богу. "Земля не принадлежит нам, мы принадлежим земле", - цитирует мой сын здешнего вождя, доказывая сходство индейской философии с буддистской.

Самые свои дивы дивные природа хранит глубоко под землей и приберегает под конец пути. Переваливаем через горный массив. В индейской деревушке пьем сидр с примесью меда и удивляемся снегу на моховых кочках и еловых ветках. Считай задаром приобретаю в лавке, обвешанной по стенам коровьими черепами, деревянного Кокопелли - вертлявый горбун с дудочкой, индейский Казанова, один из вариантов трикстера. Вот, наконец, и Каньон Гремучей Змеи на границе Нью-Мехико и Техаса. Невестка с внуком остаются на земной поверхности, хоть он и обожает туннели, зато у нее, слава Богу, клаустрофобия.

Увы, не мастак живописать декорации, тем более подземные, будучи адептом лысой прозы и предпочитая прилагательному глагол, но пару-другую описательных фраз все-таки выдам.

Спускаюсь в преисподнюю, но мой вожатый - не Вергилий, а профессионал-спелеолог. Головою вниз свисают с пещерных сводов самые оклеветанные человеком животные - летучие мыши. Но вот и они исчезают по мере нашего спуска в глубь земли. Перевожу футы в метры - все равно как если пирамиду Хеопса опрокинуть на острую вершину и проткнуть ею землю. Тьму прорезывают лучи шахтерских фонарей у нас на лбу - мы в царстве Аида, владыки подземного мира и царства мертвых. А вот и подземная река - Стикс? Лета? Ахеронт? имена остальных не помню, всего, кажется, девять. Зато вспоминаю тех немногих смертных, кому боги дозволили спуститься в преисподнюю: Орфею - увести любимую Эвридику, Гераклу - вынести связанного Цербера, Одиссею и Энею - повидаться с близкими. По пещерным стенам мечутся тени умерших, я узнаю их. А как бы поступил я на месте античных героев? Вывести отсюда не хотел бы никого - какой смысл? продлить их земную жизнь? чтобы умерли дважды? Их жизненный цикл завершен - даже у тех, кто ушел из жизни преждевременно, как Эфрос, Бродский или моя сестра: ей было 15, мне 5, когда она умерла. Тем более, мои родители - что беспокоить их вечный сон. Вглядываюсь в громадные тени и не нахожу в ней одной, хвостатой - вот кому, будь моя воля, единственному подарил бы вторую жизнь: коту Вилли. Пусть кой для кого прозвучит кощунственно.