Орест Сомов - Гайдамак

- Безбожник! разве ты захотел бы погубить свою душу, связавшись с душегубцами?

- И, дядько! не я был бы первый, не я последний. Да и за что про одних только бедных гайдамаков идет такая дурная слава? А наши судовые, чернильные пиявки, разве не душегубцы, когда у них виноватый прав, а правый виноват?

- Правда, правда твоя, Рябко! ты дурак, а судишь иногда, как путный человек.

- И твоя правда, дядько, да не совсем: у путного человека язык спутан, а у дурака развязан. Ты мне помешал говорить о гайдамаках и душегубцах. Слушай же и учись: а наши паны, которые сдирают по три шкуры с мужиков своих, то частыми поборами, то ременными нагайками, не...

- Подавись этим словом, собака! - взревел толстый пан, совершенно переменив тон и голос. - Тебе ли судить о панах, негодный червяк?

- Вот ты и рассердился, дядько, - сказал шут весьма спокойно, как будто бы не боясь гнева своего пана, - и опять ты не дал мне договорить: речь не о тебе шла, а о других панах, которых я видал по белому свету.

- Ну, то-то же, - промолвил пан Просечинский, успокоясь, - иначе ты отведал бы, каковы арапники у моих псарей.

- У тех панков, что пануют над собаками? я и без того знаю: у них арапники панские; где надо брать добром, там они отнимают побоями... Да собакам собачья и честь! Иное дело, когда людей честят по-собачьи...

В это время вошел кашевар, или походный повар пана Просечинского, и спросил, что прикажет готовить к обеду.

- Почти что ничего! - промолвил толстый пан прежним своим протяжно-томным голосом, который старинные малороссийские паны полагали в числе приличии хорошего тона, особливо, когда говорили с своими подчиненными или с мелкопоместною шляхтой. - Я человек больной, - продолжал он после некоторой расстановки.- Много есть не могу; притом же нынче постный день... Что у нас есть в запасе?

- Есть десятков пять крупных окуней да три сотни раков. Я закупил это для панского стола в последней деревне, которою мы проезжали, и сложил в мешки с свежею травою.

- Три сотни! много, очень много: я человек больной и много есть не могу... Сварить половину; остальные к ужину; а из рыбы изготовить уху; рыбы не к чему оставлять, еще найдем где купить... Ну!

- Есть свежепросольная осетрина, пуда два.

- Пуда два! много, очень много: я человек больной, и день нынче постный... сварить фунтов двадцать и подать с хреном. Ну!

- Есть сушеные караси.

- Сварить из них кулеш:это самое здоровое кушанье для больного. Дальше!

- Есть свежая белужина, фунтов тридцать.

- Фунтов тридцать! много, очень много... Да время теперь жаркое, свежая рыба может испортиться. Разрезать пополам; из одного куска сварить похлебку, прибавить в нее раковых шеек, а из другого, пополам с осетриной, солянку на сковороде. Ну!

- Есть у нас десятка два больших карпов...

- Изжарить их. Ну!

- Есть планчита и целый короб сладких пирожков.

- Подать планчиту и положить на блюдо пирожков... так, не больше двадцати; прибавить к этому гренков с поливкой из вишен, сваренных на меду... Ну!

- Есть балык, семга, сельди, кавьяр...

- Довольно, довольно! Подать всего этого к водке, перед обедом, по одной тарелке; слышишь ли? не больше! - Повар ушел.

- Дорога меня измучила, - продолжал пан Просечинский, - видите ли, дети, как я слаб, болен, как похудел? Вот мой шелковый халат теперь мне широк, сидит мешком... Не правда ли?

- Правда, правда, дядько! - подхватил шут.- И то правда, что ты велел его сшить взапас, думая, что тебе за пост и молитву прибавит бог дородства.

Толстый пан сердито посмотрел на шута, и тот пустился бегом из палатки. Скоро, однако ж, возвратился он, неся в руках свою бандуру и наигрывая на ней казачка.

- Не хочешь ли, дядько, промяться со мной перед обедом? это здорово: больше съешь и крепче уснешь.

- Пляши сам, вражий сын! - отвечал Просечинский.

- Изволь, я не прочь; только ты мне подари новые чоботы, когда я эти истопчу для твоей потехи. - И шут заиграл громче и пустился плясать с смешными телодвижениями и кривляньями, припевая:

По дорозi жук, жук, по дорозi чорний!

Подивися, дiвчина, який я моторний,

Подивися, вглянься, який же я вдався:

Хiба даси копу грошей, щоб поженихався.

Окончив свою пляску, шут сел на голой земле, поджав ноги по-турецки, и пропел под игру на бандуре еще несколько малороссийских песен, любимых его паном. Голос шута был чист и приятен, и в пении заметно было некоторое искусство. Пан Просечинский, нежась на пуховиках, свел глаза и как будто дремал; сыновья его выбежали из палатки и отправились смотреть своих собак и болтать с псарями и хлопцами; а дочь, сидя подле молодого мужчины, о котором выше было упомянуто, шепотом с ним разговаривала.

Между тем челядь толстого пана, отпрягши и расседлав лошадей, стреножив их и пустив на траву, собралась около кашевара, который, разведя большой огонь под открытым небом, готовил обед. Несколько медных котлов привешено было над огнем на железных присошках; большие кастрюли и сковороды шипели на угольях, и голодная челядь, облизываясь, жадно на них смотрела.

В это время подошел туда нищий, который, прихрамывая, брел по дороге. Он остановился перед кружком, собравшимся около огня, или, справедливее, около кушанья, и жалобным голосом проговорил нараспев: "Православные христиане! сотворите милостинку, Христа ради!"

- Какой тебе милостинки от нас! - молвил один из хлопцев. - Мы сами смотрим на чужой обед, а глотаем только дым.

- Много вас, попрошаек, по большим дорогам, - прибавил другой. - Об вас-то и думать, когда самим есть нечего.

- Пан наш так добр, что, верно, не откажет тебе в рублевике,- подхватил третий с лукавым видом.- А у него их очень много: видишь ли этот окованный сундук, позади рыдвана? Там есть чем наделить всех нищих в свете. В рыдване и того больше: там четыре шкатулки с червонцами, с дорогими перстнями и самоцветными каменьями. Да в той фуре, что стоит с краю от рыдвана, найдется другого-прочего тысяч на несколько. Попытайся: может быть, он тебе и уделит часточку.

Нищий, казалось, ловил на лету слова болтливого слуги. Может быть, он сравнивал бедную свою участь с богатым состоянием толстого пана; только заметно было, что он как будто бы что-то соображал или рассчитывал.

В эту минуту подбежали туда молодые панычи. "Зачем здесь этот бродяга?" - закричал старший.

- Оставь его, брат,- сказал младший,- он нас позабавит. Эй, ты, калека! умеешь ли играть на волынке?

- Не умею, добродию,- отвечал нищий.

- Ну так пой и пляши!-подхватил младший паныч.

- Я стар и слаб, петь мне не по силам, а плясать могу ли я с хромою моею ногою и увечным телом?

- О, так ты еще и упрямишься! - завопил старший брат.- Только со мною даром не разделаешься: ты у меня запляшешь и через палку... Брат! возьми у псарей арапник и подгоняй этого урода, а я буду держать палку: пусть-ка через нее поскачет!