Надежда Тэффи - Том 2. Неживой зверь

Был у него еще стетоскоп, который уцелел в кармане пиджака только потому, что никто из туземцев на него не польстился. Старая малайка, хозяйка хижины, где ютился молодой доктор, попробовала было покурить из этой странной машинки, но, видимо, осталась опытом недовольна, так как не утащила стетоскопа и не спрятала в солому крыши, как проделала уже со многими докторскими вещами.

Теперь Смолнэк спускался к берегу последний раз.

Три года и пять месяцев тому назад он поднялся по этой скалистой тропинке здоровым, краснощеким юношей, с дипломом в кармане и с гордыми надеждами в сердце.

«Нужно быть энергичным и смелым, – думал он, – и дверь жизни откроется перед вами сама!»

Он был смелый.

Вместо того, чтобы сидеть в родном Глостере, он поехал на маленький островок тропического моря – «кофейный остров», как называли его голландские купцы, заезжавшие туда раз в год к сбору кофе.

Он думал, что найдет большую практику среди эмигрантов и туземцев. Но – увы! Эмигрантов на острове совсем не оказалось, а туземцы лечились нашептыванием и какими-то змеиными печенками, толчеными в порошок, и выздоравливали или умирали без помощи молодого Джона Смолнэка с его великолепным дипломом.

С наивным убеждением каждого англичанина, что весь мир должен понимать по-английски, он чуть не умер с голоду первое время.

Впоследствии, научившись кое-как объясняться с туземцами, он завел с ними меновую торговлю: обменял на провизию лишнее белье и платье, посуду, книги, перья. Его анатомическим атласом завладела местная красавица. Кокетка вырезывала из него картинки и наклеивала себе на грудь. Смолнэк видел однажды, как она плясала на празднике с великолепно раскрашенным кишечником зародыша на груди. Картинка выделялась голубоватым пятном на черной коже и производила весьма эстетическое впечатление на туземных донжуанов.

К концу первого года у молодого врача из всего багажа оставался только большой запас хинина, но и тому нашлось применение. Смолнэк, как все европейцы, попавшие в первый раз в тропический климат, заболел лихорадкой. Болезнь то оставляла его, то начинала трепать снова, и к концу третьего года он, иссохший, как щепка, рвался всеми силами души с несчастного острова. Но денег на путешествие у него не было, а даром везти бесполезного пассажира никто не соглашался.

Нагрузка кофе уже была окончена, и последнее нагруженное судно отплыло в Европу, когда явилась запоздавшая голландская шхуна «Колония» и стала забирать оставшийся кофе.

Смолнэк пошел к капитану и вялым, безнадежным голосом изложил свою просьбу.

К его удивлению капитан не отказал ему с первого же слова, как делали другие.

– Вы умеете лечить? – спросил он. – Вы умеете хорошо считать?

Разумеется, Смолнэк все умел. Он был слишком голоден и измучен, чтобы не уметь чего-нибудь.

Капитан обещал его довезти до Гамбурга и велел прийти на следующий день в два часа.

Когда Смолнэк подошел к месту стоянки «Колонии», нагрузка кофе уже кончалась, и команда собиралась грузить уголь.

Это были все здоровые и сильные молодцы: три негра и восемь белых, все обожженные солнцем и одинаково серые от пыли, но у белых лица были более изможденные, и глаза блестели тусклым блеском.

«Они все больны лихорадкой! – подумал молодой врач. – Воображаю, что будет с ними после заката солнца!»

Он прошел на нижнюю палубу и возле сваленного в кучу тряпья, обозначавшего место ночевки команды, положил свое имущество.

Он не провел здесь и двух минут, как уже почувствовал себя худо. Спертый воздух, раскаленная крыша, нестерпимая духота старой шхуны, простоявшей несколько дней без движения под прямыми лучами огненного тропического солнца, захватывали дыхание.

Он вышел на палубу и стал следить за нагрузкой.

Полуголые, согнутые рабочие подвозили уголь в тачках и, перейдя по сходням на шхуну, с грохотом сыпали его в трюм.

Вплоть до вечера простоял Смолнэк.

Солнце уже садилось, когда пришел капитан. Все поднялись на палубу и стали ужинать.

Капитан ничего не сказал Смолнэку, и тот молча сел рядом с другими и из общей чашки ел рис с прогорклыми оливками.

Капитан, по-видимому, был озабочен. Его серое, одутлое лицо растерянно тряслось, и седые брови то сходились, то расходились на морщинистом лбу.

Сразу после ужина все легли, и доктор заснул почти мгновенно, но через четверть часа он уже не спал и дрожал, обливаясь потом в сильнейшем приступе лихорадки.

Команда, за исключением двух негров – третий был на вахте – тоже не спала. Так по крайней мере показалось ему в первую минуту. Люди громко разговаривали, вскрикивали, метались. Кто-то ползал на четвереньках, падал лицом и снова подымался и полз. Кто-то жаловался и всхлипывал.

Сбившись у большого свертка каната, сидело трое. Один рассказывал что-то тягучим мерным голосом; двое других слушали, порою прерывая рассказ стонами и вскрикиваниями.

Смолнэк уловил несколько английских слов, но подойти к беседующим не хватило сил.

Духота была нестерпима. Кровь звонко стучала в виски. Смолнэк ощупью направился к лесенке, ведущей на верхнюю палубу. Но, вскарабкавшись наверх, увидел, что дверца крепко заперта. Он вспомнил, что так поступают все торговые капитаны, нанимающие по дешевым ценам всякий сброд к себе на службу и замаривающие команду работой. Эта предосторожность необходима – иначе люди разбегутся.

Он вернулся на свое место.

Чуть свет команда была уже за работой. Капитан, по-видимому, отчаянно спешил. Он стоял все время на берегу и торопил громкими окриками.

В полдень, когда нагрузка была окончена, и начали выбирать якорную цепь, подошел к берегу старик-малаец и долго хихикал. Затем спросил:

– Торопитесь?

Никто не обратил внимания на его вопрос, но доктор, его понял.

– Все равно опоздали! – сказал малаец и, быстро отбежав, вдруг крикнул:

– В рождественскую бурю не быть бы в море!

– Что он говорит? – забеспокоился капитан. Смолнэк перевел.

Капитан ахнул и, схватив камень, швырнул его вслед старику, перебросив через свое левое плечо.

Отплыли.

Команда целый день была за работой. Сортировали кофе. Вычерпывали его огромным ковшом из трюма и, отбирая лучшие зерна, пересыпали их отдельно в мешки. Смолнэк помогал тоже. Его интересовало, кто из команды говорит по-английски, и он со многими заговаривал, но, кроме капитана, с грехом пополам понимавшего этот язык, никто не обмолвился за весь день.

Ночью было также душно, и дверь снова была закрыта.

Глухой, монотонный голос рассказывал свою историю.

Смолнэк пополз в сторону рассказчика. При слабом свете тусклого фонарика, болтавшегося у кадки с водою, он увидел, что говорил пожилой матрос с уже седеющими волосами, которого он считал голландцем. Чисто выговаривая английские слова, он точно читал или повторял хорошо заученную вещь. Сидел он, прислонясь спиной к столбу, поддерживающему палубу, и тихо, мерно раскачивался. И опять двое его слушали.