Надежда Тэффи - Том 3. Городок

– Не обижать, а перевоспитывать. После сами поблагодарят.

– Опять у нас, господа, ни с места. Ну, хорошо, если не литератора, тогда кого же? С чего начинать?

– Да ведь решили с музыки.

– Тут я не спорю. Музыка хорошо. Только что-нибудь мрачное. Траурный марш Вагнера из «Гибели богов»… А затем уже весь вечер выдержать. «Сейте разумное, доброе, вечное, сейте, спасибо вам скажет сердечное русский народ». Вот как…

– Да уж сеяли. Да уж сказал. Чего вам еще?

– Господа, а не знает ли кто-нибудь хорошего конферансье. Надо же пригласить конферансье.

– Можно попросить Никиту Балиева, он сейчас в Лондоне.

– Так у него же там спектакли!

– Ну что же, – может на один-то вечер…

– Покойный Горбунов чудесный был рассказчик.

– Вы думаете, согласился бы?

– А насчет помещения сговорились?

– По-моему, взять Гранд-Опера, да продать все билеты по пятьсот франков, вот это было бы дело.

– Илья Сергеевич, а ведь ваша жена, кажется, поет. Вот, может быть, согласилась бы выступить?

– Господь с вами. Никогда в жизни не пела. Ни малейшего голоса.

– Ну для такой святой цели, может быть, согласилась бы? Что-нибудь небольшое, а?

– Да я же вам говорю, – ни слуха, ни голоса.

– А если так, отрывок из оперы? А? Цель-то уж больно хороша. Вы ей объясните, втолкуйте.

– Господи, пятый час, я на заседание опоздаю…

– Неужели пятый? Мне тоже давно пора.

– Одну минуту, – нужно же, чтобы секретарь прочел результаты сегодняшнего заседания. Пожалуйста, Александр Иванович. Вкратце.

– «Решено сделать печальную рекламу и мрачные номера. Пригласить для исполнения Шаляпина из Америки, Анну Павлову (неизвестно где), Кусевицкого тоже из Америки, потом неизвестную девицу и госпожу Бумазееву, потом литератора для огорчения публики, Никиту Балиева (Лондон) и покойного Горбунова». Пока все.

– Ну, вот, господа, все-таки нечто уже сделано. Время провели недаром. На следующем заседании выясним все окончательно.

– До свидания.

– До свидания.

– А может быть, больше и не стоит собираться, раз дело уже налажено?

Когда он вернулся, Лизетта спрыгнула с кровати, где, по обычаю своему, целыми часами сосредоточенно разглядывала собственные ноги и придумывала себе псевдоним для артистической карьеры. Хороший псевдоним и хорошие чулки – это, конечно, главное, и раз это дело в порядке, то искусство набежит уж само собой. А если пустить себя по живописи, так тут и чулок не надо, с одним псевдонимом управишься. Последний псевдоним и был «Лизетта».

Лизетта спрыгнула с кровати.

– Выдали? Принес? Да отвечай же!

Но взглянула на него и сразу все поняла без ответа.

– Отвечай, подлец!

Лицо у него было безнадежно унылое, вытянувшееся, и смотрел он вбок, и качал головой, как баба, разбившая чашку.

– Нет, Лизетточка. Все кончено. Не выгорело мое дело. Окончательный провал.

– Что-о?

– Провал. И надеяться не на что. Придется искать службишку на заводе.

Он сел и тупо уставился в угол.

Лизетта растерянно раскрыла рот, точно задохнулась, и вдруг дрыгнула ногами и завизжала так громко, что он даже вздрогнул.

– А-а! Так! Теперь, значит, не на что надеяться? Значит, все это вранье было? Отвечай, подлец, когда с тобой говорят!

– Чего ты кричишь? – удивился он. – При чем тут вранье?

– При чем вранье? С первой встречи долбил, что вот-вот двадцать тысяч получит. Восемь месяцев врал изо дня в день, всю душу измотал. А я-то, дура, верила ему, собаке, каждое утро молоко на спиртовке кипятила. Как самая последняя идиотка, пиджак ему починяла, дураку паршивому.

– Нюрочка, то есть Лизетта, опомнись, что ты говоришь!

– Околпачил женщину, чертов раздрыпа!

– Господи! Что за выражения, что за жаргон! Лизетта, я не узнаю тебя. Жена Преображенского офицера.

– Все мы за границей Преображенские, – нечего дурака валять.

– Так стало быть…

– «Стало быть»! Видел ли еще свет такую идиотину. И я из-за него, из-за пуделя зобатого, молодость свою загубила и карьеры лишилась. Да если бы я тебя, проходимца, на пути своем несчастном не встретила, так теперь, может быть, давно бы уже в опере пела.

– Лизетта! – воскликнул он в радостном ужасе. – Лизетта! Да ведь ты, оказывается, форменная дура. Форменнейшая дура.

– Теперь дура! Как все поняла, так дура! А когда в деньги твои верила да тебе, жулику треклятому, пиджаки зашивала, тогда не дура была? Тогда была умная?

– Вульгарнейшая баба! – все с большей радостью ужасался он.

– Теперь баба, а как молоко ему кипятила, так тогда не баба. Нет, ты бы меня тогда бабой называл, когда я тебе молоко кипятила.

– Уди-ви-тельно. Нет, каково! Это, прямо, и не выдумаешь! – разводил он руками.

– Ты чего же расселся?! Думаешь, так и будет? Нет, милый мой, ищи себе другую дуру! Не твоему носу рябину клевать, это ягода нежная.

– Господи! Господи!

– Снимай чемодан со шкапа! Я укладываться буду.

– Да ведь это, между прочим, мой чемодан.

– Тво-ой? Ничего здесь твоего теперь нету. Работала на него восемь месяцев, пиджак зашила, как каторжная, да еще чемодана не смей тронуть. Нет, брат, не на таковскую напал. И наволочку возьму, и банку из-под варенья, – она мне в новой жизни может быть полезна. И уж, конечно, спиртовку возьму. Она ни при какой карьере не может быть лишней.

Он встал, не спуская с нее удивленных глаз, стянул за ремень чемодан со шкафа и, стряхнув с рукавов пыль, сказал спокойно и тихо:

– Слушай, дура ты несчастная! Деньги я получил все сполна, все двадцать тысяч. Вот они, у меня в кармане. Видишь? Двадцать тысяч. А я вспомнил, что сегодня первое апреля, и решил пошутить, обмануть тебя.

– Молчи, Володька, глупый! Ха-ха-ха!

Лизетта от хохота повалилась на пол и брыкала ногами.

– О-ох! Не могу! Все дело испортил! Ха-ха-ха! Первое апреля! Первое апреля! Ха-ха-ха!

И, немного успокоившись, но все еще хохоча, прыгнула к нему на шею.

– Зачем же ты признался, глупенький мальчик? Ведь я хотела уложить чемодан и даже выйти за дверь, а уж оттуда закричать: «Первое апреля!» – и влететь обратно. А ты все дело испортил!

– Так, значит, ты… Значит, я… – лепетал он, стараясь освободить шею от цепких рук.

– Молчи, глупенький! Целуй свою Лизетку, которая тебя так хорошо надула!

– Ничего не понимаю. Значит, ты знала, что я получил деньги?

– Ничего я не знала. Не все ли равно, есть у тебя деньги или нет? Я тебя люблю. А как ты сказал, что дело провалилось, так я сразу и решила комедию разыграть. Ну-ка, думаю, – поверит или не поверит? А ты, дурашка, и поверил. Ха-ха-ха!

– Н-да, я, признаться… – лепетал он.

– Ну на что мне твои деньги? Я сама – золото. Вчера Винский мне категорически обещал устроить меня в синема. Видишь, – на что мне теперь деньги?